Однажды захочется стать деревом или рекой,
Когда одного себя окажется слишком мало,
И ты, мой старинный друг, прощаясь, взмахнешь рукой -
Туда, где закончилась твердь, уйдешь прокладывать скалы.
Честнее и проще камней мы б выдумать не смогли,
Чем эти поросшие мхом безмолвные истуканы.
Так ставь же скалу на скалу - пусть гудят поезда вдали,
А из купе видать солнца свет да нездешние страны.
Когда от лавины в горах стараются не отстать
Слова - когда вышло в шлак все, что им не претило,
То даже молчать - излишество, и следует перестать -
И вгрызться кайлом в глубину, в «вопреки», в изумрудную жилу.
Однажды, ясным зимним утром доктор Кононенко проснулся с мыслью о том, что все слова сказаны и все дела сделаны. Что ж, подумал он, значит, пора отправляться в путь.
Он встал, аккуратно застелил кровать, поставил на плиту чайник и принялся собирать вещи. Вещей было немного - три застиранных рубашки, старый пиджак с заплатками на локтях, пара брюк и смена белья. Немного подумав, Кононенко снял со стены выцветшую репродукцию Айвазовского - корабль, уходящий за горизонт - и аккуратно уложил ее поверх одежды.
Без картины комната сразу опустела - в холодном, чуть сероватом солнечном свете стол, стул, кровать показались Кононенко особенно четкими и оттого непривычно чужими. Предметы словно замкнулись в себе - одни часы по инерции продолжали идти: тик и так.
Засвистел чайник. Кононенко вернулся на кухню, выплеснул в раковину старую заварку и опустил в кружку чайный пакетик. Перед уходом ему особенно не хотелось возиться с мелочами. Он прихлебывал горячий чай и думал: вот бы все побыстрее закончилось, а то тянут, тянут… Тем более, что разрешение от Совета О5 получено, осталось подписать пару бумаг - и вот она, долгожданная свобода. Почему-то, несмотря на холодный декабрь, в воображении Кононенко она пахла луговым клевером и нагретой солнцем землей.
Вдруг его настроение, спокойное и светлое, омрачилось. Осталось ненаписанным письмо - прощальное письмо коллегам, с которыми он на протяжении всех этих лет делил радость и боль, ел хлеб и вино, плечом к плечу, с отчаянным мужеством листал открытую книгу - Смерть…
Это были разные люди: одних он мог назвать друзьями, других - нет, но когда приходит время проститься с собственной памятью, вдруг осознаешь, что неважно, хорошая это память или плохая.
Она просто есть, и все тут.
И раз ее скоро не будет, надо спешить.
Он допил чай и взял лист бумаги. Так много нужно написать за оставшиеся минуты - все, что он хотел сказать, но так и не сказал.
Кто знает - почему? Мы часто не слышим друг друга. Так мало времени…
- Здесь, в Фонде, мы постоянно сталкиваемся с вещами, подрывающими наше представление о человеке, - начал писать Кононенко. - Именно поэтому мы не должны забывать, что делает человека человеком, и что, в конечном счете, превращает человека в ученого. Хотя все, что я способен почувствовать доброго, я в этот миг обращаю к вам, речь все же пойдет не о любви. Я говорю о таком страстном желании знать, которого даже самые человечные наши объекты лишены. Жажда знаний - вот что делает нас людьми. Когда человек способен отказаться от привычных ему удовольствий ради возможности хоть чуть-чуть раздвинуть границы возможного, он наиболее полно соответствует своему предназначению. И если бы меня сейчас спросили, чего я хочу, я бы ответил: чтобы мои коллеги всегда имели перед глазами целый мир - мир, где всегда найдутся новые, доселе незамеченные вещи, которым можно дать имена.
Кононенко отложил ручку и перечитал написанное. Сумбурно и непонятно, подумал он. Не лучший образец эпистолярного жанра. Тем не менее, пусть остается как есть. А мне остается ждать.
И он ждал. И был стук в дверь, и был вежливый разговор, и было сделано то, что надлежит в таких случаях делать.
…
Неделю спустя по заснеженной улице заснеженного города шел совершенно счастливый человек.