Незаконнорожденный Фаберже был в ярости. По дому летали инструменты, хлопали двери, сотрясались стены и пол. Ювелир изрыгнул поток такой едкой ругани, что со стен должна была осыпаться и без того облупившаяся краска. Отказали. Ему. ЕМУ. Наследника знаменитейших ювелиров мира, творцов таких чудес, которые можно видеть только во сне, выкинули взашей за ворота, словно последнего нищего. Хуже того, его выкинул какой-то ничтожный, разряженный, безмозглый слуга, и его подношению даже не было дано приблизиться к царскому порогу.
Фаберже с яростью кинул молоток в стену. Молоток застрял, а ювелир продолжал буйствовать в кипящем гневе. Созданное им яйцо, идеальное продолжение знаменитых яиц Фаберже, которые дарили цесаревичам и великим княжнам, было разбито, растёрто в мелкую пыль по всему полу. На это творение ушёл почти год, и его нервам, связям и финансам был нанесён ощутимый ущерб. Яйцо блестело драгоценными металлами, и каждый сантиметр был расписан сценками из сказок про Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Их холодные глаза были сделаны из чистого бриллианта, а глаза испуганных детей - из мягкого жемчуга.
За крохотной потайной дверцей в нарисованной избушке на курьих ножках разворачивалась ужасная заводная драма в миниатюре. Открывались крохотные дверцы, разворачивалась битва между героем и злодеем, румяный здоровяк сражался с вековым Кощеем. Жуткая сцена - в самый раз для жестокосердного мальчика, каким, как всем известно, и был младший сын царской семьи. И всё это было разбито в прах милостью какого-то придворного идиота, который был "возмущён в лучших чувствах" и "не мог позволить этому испортить тонкую, нежную натуру цесаревича". Свинья с куриным сердцем, ему хватило наглости приказать страже вытурить его за ворота.
Поток гнева начал иссякать, и ювелир прислонился к стене, обмяк, уткнулся больной головой. Мастерская, в которой он и жил, была разгромлена. Более-менее целыми остались только верхние полки. Он со всхлипом поглядел на свои бесполезные руки. Его величайшее творение, равного которому он уже точно не создаст. Фаберже закатил глаза к потолку, бездумно подыскивая балку потолще, которая уж точно выдержит его вес. Тут его взгляд упал на розу из шестерёнок, притаившуюся в дальнем углу верхней полки. Поверни стебель - и она раскроется, а потом сложится сама в себя, обернётся птицей и будет чирикать. Красными, лихорадочными глазами ювелир смотрел на розу, а в его мозгу зашевелилась идея.
Он поднялся, снял с полки розу, завёл её и начал любоваться танцем изменения. Именно изменение постоянно доставляло радость. Раскрытие секрета. Экстерьер яиц обычно оставлялся без внимания в пылу охоты за тайной внутри них. Тайны. Изменения. На его измождённом и мрачном лице зародилась диковатая улыбка. Он построит им такое чудо, какого ещё не видел мир, и никогда больше не увидит. Он сотворит такое сокровище, которое будут беречь и хранить веками, даже тогда, когда все цари сгниют в своих забытых могилах.
Он начал с разбитого часового механизма. Ювелир оббегал все мастерские, все свалки, отыскал все часы, механизмы и игрушки, где была хоть одна шестерёнка. Мастерская быстро наполнилась бесчисленными стопками шестерёнок, шкивов, маховиков и пружин, аккуратно сложенные детали громоздились под самый потолок. Разрастались и чертежи - два листа превратились в пять, потом в восемь, потом - в двадцать. Вскоре он принялся чертить на стенах и на тех узеньких полосках пола, которые ещё не скрылись под массой шестерёнок.
Друзей у него было немного, но даже среди них поползли слухи. Ювелир отощал и осунулся сверх всякой меры, в глазах горел безумный огонь, а речь обычно сводилась к тихому бормотанию. Те, кто заходил к нему, едва могли пролезть в дверь, но и их быстро прогонял густой запах масла и ржавчины. Все запасы ювелирных изделий и деталей давно иссякли, равно как и источники дохода. Фаберже начал продавать мебель, потом одежду - ровно столько, чтобы хватало на скромную порцию еды. Начались пересуды об одержимости бесами и чернокнижии.
Участь изгоя ювелира не пугала, и в чём-то даже привлекала. Он давно не любил слишком любезных, слишком открытых, а всякие разговоры и общественная деятельность только отвлекали от Дела. Отказавшись от такого дурного дела как сон, он посвятил Делу ещё больше времени, а чтобы заткнуть унылые жалобы соседей на ночной шум, хватало одного мрачного взгляда. Творение обретало форму, миллионы деталей переходили из общей кучи в ту конструкцию, которая заняла большую часть его маленькой комнаты. В её безмолвном сердце ювелир впервые за многие недели впал в какое-то подобие сна и слушал призрачное тиканье того, что скоро обещало родиться.
Он вложил в Дело всё, что у него было, всего себя. Он говорил с ним, упрашивал, костерил, шептал и кричал. Не раз и не два он получал ранения от соскочивших осей и ни с того ни с сего закрутившихся шестерёнок. Кровью и гноем поливал он свои стамески, шила и отвёртки, а его руки трескались, шли пузырями, зарастали и снова трескались. Он спрашивал у конструкции, что она думает по поводу её будущего деревянного облачения. Поставить здесь окно, или, может, башенку? Кого за деревце посадить - кролика или крысу? Когда дело его рук впервые завелось, и от его дрожания с крыши посыпалась пыль, он обнял созданный им из дерева и металла ужас с большей страстью, чем когда-либо обнимал женщину.
Наконец всё было готово. Чтобы вынести Дело из дома, пришлось снести стену и нанять тридцать крепких грузчиков. Ювелир прикоснулся к своему творению с такой нежностью и обожанием, с какой отец касается крохотных пальчиков своего ребёнка. Это уже было не просто даром или подношением для облечённых властью. Здесь было всё, чего ему было не дано познать. Любовь к женщине, к ребёнку, к матери - в это прекрасное и ужасное творение он вложил всё, что было в его измученной душе.
Парад был великолепен, хотя и навевал скуку. За те пять лет с тех пор, как худого и мрачного ювелира выперли вон вместе с изукрашенным яйцом, царь и царская семья изменились мало. Царь с царицей немного располнели, наследники в какой-то степени возмужали, а тело великой княжны приобрело привлекательную округлость, но семейный портрет в целом оставался тем же. Даже видавшие виды передвижные платформы для праздника в честь дня рождения остались всё теми же, даже золочёные кареты. Когда дорогу процессии перегородила громоздкая тень и измождённый ужас, великую княжну даже пришлось растолкать - задремала в дороге.
Безумный Фаберже стоял у подножия покрытого промасленным брезентом холма. Все эти годы он работал, не покладая рук. Руки его стали тонкими, как ветки пугала, под тонкой кожей, словно тугие верёвки, шевелились мышцы. Голова его напоминала покрытый кожей череп с почти отсутствующим выражением лица, а от его улыбки царица едва не упала в обморок. Видавшие виды обноски висели на нём мешком. Ювелир поклонился. Ломающимся хрипом он произнёс: "Государь, позвольте в честь этого славного дня преподнести вам мой дар".
Брезент сполз на землю, и вся площадь потеряла дар речи. Посередине улицы выросло сказочное королевство. В основании его росли кусты и деревца, в которых резвились феи и лешие. В крохотных ручейках и озерцах плавали блескучие русалки и улыбчивые рыбы. В глубине королевства, близ крохотного горного кряжа стояла деревушка гномов, её обитатели застыли на месте, прервав свои игры и труд. В вершинах гнездились драконы и певчие птицы, а в пещерах и норах таилось нечто тёмное, не до конца открытое взгляду.
И всё это меркло перед величием замка. Шпили возносились вверх на восемь метров, словно видение не из этого мира. В стенах замка было двое массивных открытых ворот, которые охраняли рыцари в доспехах и при плюмажах. На балконах замка стояли дамы неземной красоты, а их воздыхатели преклоняли перед ними колени или отважно сражались ради них с порождениями самых страшных людских кошмаров. Замерли во времени величественные балы и пиры в залах замка, а король, видом истинный властитель, вершил суд. Во рву замка кишмя кишели твари, а на каждом шпиле гнездились птицы самых разных видов.
Никто не мог и слова сказать. Каждый сантиметр блестел от каменьев и позолоты. Кристаллы отбрасывали радугу во все стороны, жемчуга и злато блестели, словно во сне. Творец этого дива убрёл в перекрёсток, вывел оттуда тощую дворнягу и легонько подтолкнул её в сторону серебряной дороги к левым вратам замка. Он закрыл врата, потом подошёл к ведьминому кругу из серебряных грибов. Внутри круга стояли крохотные фигурки. Ювелир взял одну, поставил её на крохотный каменный алтарь близ ведьмина круга. Потом он вставил в отверстие под камнем ключ из полированной бронзы и повернул.
Вдруг королевство ожило. Вся площадь, доселе застывшая в немом восхищении, едва не визжала от восторга. Рыбы поплыли, птицы запели, рыцари маршировали, гномики вонзили кирки в землю. Всё наполнилось движением, звуком, светом. Качались деревья, садились в гнездо драконы, из мрачных глубин раздался тонкий, леденящий душу стон. Король вынес приговор, а все члены царской семьи с радостью смотрели на это действо и аплодировали. Королевство вновь застыло, и человек-пугало подошёл к левым вратам замка. Открыл их. Внутри было пусто. С кривой ухмылкой он открыл правые врата, из которых вдруг вылетела стайка крохотных белоснежных голубей.
Творца с его машиной спешно отвезли во дворец. Его отталкивающий, почти демонический вид как-то потерялся на фоне нового развлечения. Танцевальную залу очистили от мебели, снесли стену, внесли массивное украшение и отстроили стену заново. Люди приносили предметы, клали их и находили их перерождёнными. Из самых будничных вещей рождались чудеса, каких не может придумать разум. Камень превращался в блестящие нити, старые часы - в заводного котёнка, а простой глиняный горшок - в рыхлый студень, который нельзя было порвать или проткнуть никакими усилиями.
Младшего наследника приходилось останавливать дважды и отбирать у него кошек. Вещи входили в одни ворота и выходили из других, и ни одна из них не вернула себе былой облик. Всё-таки, решили пожертвовать канарейкой, которая преобразилась в миниатюрного павлина во всех подробностях. Царь был восхищён до глубины души и обнял дурно пахнущего, едва стоящего на ногах творца, как брата. Было решено устроить торжественный ужин, приготовили комнаты, и в чёрном сердце сына Фаберже шевельнулось незнакомое ему чувство честной, истинной радости.
Под покровом ночи в танцевальную залу шмыгнули две невысокие тени. Одна - в пижаме, другая - в тонкой белой ночнушке. Тени безмолвно двигались сквозь темноту в сторону замка. Младший цесаревич, одетый в пижаму, шёпотом и щипками подгонял великую княжну к воротам замка. Он шептал ей на ухо всякие гадости и угрожал рассказать родителям два неприятных секрета, если она не пойдёт с ним и не будет делать, как он скажет.
Он не был так уж испорчен, не более, чем любой другой мальчик. Сейчас его вёл на испытание замка тот же импульс, что заставлял его подкладывать сестре лягушек в ящик с игрушками, гоняться за ней со змеёй в руке и пинать по щиколотке за обедом. Великая княжна шёпотом умоляла у ворот, не хотела идти внутрь, просила брата отпустить её обратно спать. Брат подтолкнул сильнее, пригрозив рассказать отцу, как именно был испорчен его любимый костюм. Сестра побледнела, поёжилась, и, роняя тихие слёзы, безмолвно вошла в левые ворота замка.
Мальчик закрыл ворота, и бесёнок в его сердце исполнил победный танец злорадства. Он допрыгал до круга, еле сдерживая смех, взял лягушку. Повернув ключ, он расквитался с сестрой за её ябедничество, умненькие замечания и жалобы. Замок запел, залязгал, и наследник испугался. Если кто проснётся, виновным объявят именно его. Мальчик начал придумывать, как лучше соврать. Фигурки танцевали. Мальчик старался полусонно моргать и выдумывал, как он только что проснулся и прибежал первым. Он так и моргал, пока замок не перестал петь, и не пришла пора открыть вторые ворота.
Первыми от вопля проснулись царь с царицей, пусть даже их комнаты и были очень далеко от залы. Они, как любые родители, без слов понимали, когда их детям угрожала опасность. Они пробежали мимо слуг и сонной охраны, и впереди мрачным призраком в бледном халате нёсся царь. Распахнув двери с такой силой, что треснула побелка, они ворвались в залу. Слуги бежали за ними по пятам. Младший наследник лежал рядом с замком в позе эмбриона, рыдал и содрогался, словно замёрз. Царь направился к младшему сыну, но тут со стороны дворца раздался звук. Он взглянул, и тотчас забыл о сыне.
В сказочном лесу родился ад. Между деревьями протискивалось булькающее и извивающееся нечто, похожие на зубы твёрдые образования скребли по металлу. Из дыр, которые раньше могли быть глазами, истекал гной, опухшее подобие рта напоминало гноящуюся рану. Пухлые, слизистые лапы подтягивали тело по сияющей тверди сказочного королевства, из колышущейся спины твари торчали какие-то трубки и нити. Оно заскулило в сторону столпившихся людей, обрывки ночной рубашки великой княжны ещё гнездились в складках плоти, обруч для волос сполз к провалившемуся носу. Слуги оцепенели от страха, и когда царица со стуком упала на пол, никто не дёрнулся помочь ей. Царь, которому шок не дал возможности испугаться, медленно поднялся и подошёл к дочери, чтобы её утешить.
Великая княжна умирала несколько часов. Её комнату забили досками, дверь закрасили штукатуркой. Тело нельзя было даже похоронить, настолько искорёженным оно было. От цесаревича осталась только сломленное, лишённое разума подобие человека. Дар речи ушёл у него за несколько месяцев, остался только призрак, который шатался по дворцу и часами глядел на стены и окна. Царю было немногим лучше. Временами он стоял и смотрел на трон как на нечто непонятное, его стали одолевать приступы плача или едкого гнева. Народу не сказали почти ничего, присутствовавшим слугам пригрозили смертью за малейшее слово правды.
Безумцу Фаберже пришлось хуже всех - если не считать великой княжны. Шестеро гвардейцев подняли его с постели. На голову ювелиру накинули мешок, а в живот вколотили кулак в латной перчатке. Его бросили в холодном подвале и оставили лежать связанным и с мешком на голове целые сутки. Когда его, обгадившегося и измученного, подняли на ноги, его встретил яростный, убийственный взгляд царя. Ювелиру не дали заговорить, а когда царский кулак разбил и без того треснувшие зубы, осколки впились в язык, и говорить он уже не смог. Царь избивал его, иногда останавливаясь передохнуть, почти два дня. После этого беспалые руки ювелира отрубили, оставшийся глаз выкололи, а самого его бросили гнить в самую тёмную и дальнюю камеру.
Сказочный дворец убрали. Как бы ни гневался царь, уничтожить его он не мог. Сам вид дворца подавлял его, одно слово о дивном творении навевало дрожь и головные боли. Ценой огромных усилий дело рук ювелира убрали в отдалённое крыло здания и забыли. Шло время, позолоту кто-то ободрал, драгоценные камни вытащили, статуи своровали. С годами деревянный каркас повело, он потрескался от времени и сырости. Потом его убрали подальше, затем ещё подальше, и наконец он очутился в одном из летних дворцов царской семьи среди прочих забытых и бесхозных ценностей.
Деревянный лес и дворец обросли легендами. Правнуки давно покойного царя рассказывали друг другу страшилки про дворец, подзуживали друг друга спуститься в сырую кладовку и потрогать диво. Потом рассыпающийся от старости лакей таки поведал историю многолетней давности, и несколько дней в питейных заведениях и ночлежках шли пересуды. Но пришли иные заботы, случился бунт, и летний дворец спалили дотла. Вместе с ним сгорело много произведений искусства, и среди них - перекошенный деревянный дворец и лес вокруг него. Остывали угли, и древние, припорошенные золой шестерёнки исчезли с глаз и из памяти людей.
Учёный нашёл упоминание о часовом механизме в книге. Забытые дневники одного из слуг, найденные им в плачевном состоянии в архивах университета, были когда-то куплены вместе с недвижимостью. Он не усомнился в правдивости слов, даже когда факультет осмеял его предложение. Он собрал накопленные деньги, задействовал связи, законные и не очень, и отправился на поиски. Через восемь недель поисков и раскопок грязный и воняющий учёный взирал на царское горе, извлечённое им из земли.
Ещё две недели ушло на планирование перевозки. Механизм не поддавался разборке, а рисковать повреждением устройства, и без того видавшего лучшие дни, учёный не хотел. Механизм извлекли из земли, обернули в ткань, заколотили в контейнер с мягкой подложкой и за бешеные деньги отвезли к учёному домой. Две комнаты пришлось выпотрошить и опустошить, и громоздкий металлический монстр въехал на новое место.
Неделями учёный бился над загадкой механизма, испытывал его… но не мог ничего разгадать. Осторожные и безопасные опыты скоро уступили место более решительным и менее продуманным теориям. Учёный даже поставил новую панель поверх давным-давно сгоревшей, и надписи на ней были гораздо более просты и прямолинейны. Пострадала его преподавательская и научная деятельность, но учёному было не до неё. Он стал часто бормотать под нос и выдавать какие-то отрешённые теории, которые вечно сопровождал словами "Я почти его разгадал".
Люди отстранились от него, словно его мания была заразна. Учёный не обратил внимания на отчуждение, игнорировал письма с угрозами взыскания, потом - увольнения. Каждый раз, каждый раз поворот ключа должен был дать ему последний кусок головоломки и увековечить его имя в истории. Каждый раз ещё одна ваза, ещё одна собака, ещё один отрез ткани… ещё один опыт выявит закономерность. Если не этот, то точно следующий. Или тот, который после него, это уж наверняка.
Одержимость и гнев подточили его, съели изнутри. Он выбьет логику из куска металла, механизм заплатит за боль, которую ему причинил. Так или иначе.
Милиция нашла его почти случайно. За неделю пропали три "ночные бабочки", и патрульные совершали обход, особо ни на что не надеясь. От стука дверь тихо отворилась, и патрульные вошли в тишину с оружием на изготовку. Учёный болтался в верёвочной петле на кухне. На грудь он нацепил записку:
Я прикоснулся к руке Бога
И понял, что это - рука Зверя
Вокруг нас - только ад
Простите мне сделанное мной.
Патрульные вызвали подкрепление, начали прочёсывать дом, не ожидая от этого суицида ничего, кроме скуки и тоскливого разочарования. Никто не знает, что именно они нашли в подвале. Вернулся только один, и за всё оставшееся время он так ни разу и не заговорил. Что бы там ни было, оно оставило на его лице странные длинные шрамы, и сделало его кости хрупкими, как стекло. По словам милиционеров из подкрепления, к моменту их прибытия дом уже горел, скорее всего в результате короткого замыкания в проводке или от включённой суицидником газовой плиты. Стоны и бульканье в центре горящего дома - ни что иное, как выходящий газ или звук гнущегося от температуры металла.
Когда расчищали завалы, никто не знал, что делать с грудой обгорелых шестерёнок. И, когда пришли люди из правительства, механизм с радостью отдали им. Наверное, именно от радости они не очень-то вглядывались в документы и без особой охоты расследовали дело. Со временем забылась и эта история - ещё один бедолага перетрудился, в буквальном смысле сгорел на работе.
В Фонде были очень рады, особенно тому факту, что предмет удалось захватить за считанные часы до появления людей Маршалла, Картера и Дарка.
Теперь они сидят, тыкают и крутят ручки в управляемых условиях изоляции, размышляют над этим чудным порождением безумия. Они узнают всё больше и больше, и чем больше узнают, тем меньше понимают. Они не так быстро впадают в смущение и гнев, безумие в равной степени ложится на многих… но они таки впадают. Тыкают и крутят ручки в надежде придать безумию смысл.
В надежде извлечь тайны Вселенной из детской игрушки.