SCP Foundation

Я вижу свет.

Его теплые лучи разъедают мою грешную плоть. Просачиваясь сквозь пыльное мозаичное окно, он переливается всеми цветами радуги, освещая меня и остальных прихожан. Мы сидим на трещащих от старости скамьях, вдыхая до тошноты приевшийся аромат церковного ладана и преисполняясь бесконечной мудростью служителя Господа. Он говорит, и я внимаю каждому его слову. Его голос так сладок и спокоен, так высок и далёк от меня, что смысл далеко не всех слов достигает опьяневшего от удовольствия разума. И все же, все когда-то заканчивается. Осознав, что уже давно разглядываю узоры витража, я опускаю глаза и вытираю рукавом губы: святой отец стоит подле упавшей посреди храма люстры, разглядывая что-то на почерневшей от времени позолоте иконостаса. Я поворачиваю голову влево, проскальзывая не привыкшим к темноте взглядом по остальным. Большая часть ещё отходит от действия трав, развалившись на полу или скамьях в неестественно неподвижных позах. Одна девушка стоит на коленях перед голгофой, сложив руки в замок и опустив голову к ногам Христа. Проходит какое-то время, прежде чем мне удается наклониться вперёд, и Пожранный замечает меня.

— Ты и правда удивительно быстро выходишь из транса, Даниил. Какое видение тебе даровал Господь на этот раз?  — он говорит плавно и спокойно, пока я пытаюсь собраться с силами, чтобы встать. Поначалу получается не очень, но, опершись на плечо соседа, парня лет пятнадцати, я все же пересиливаю слабость мышц и принимаю вертикальное положение. Путаные мысли заставляют язык двигаться, и я с запинками описываю ощущения от только что пережитого опыта. Святой отец слушает меня внимательно, и очевидно, что он прекрасно понимает все, что я чувствовал. Наконец он поворачивается вполоборота, переводя взгляд с верхних рядов икон прямо на меня.

— Наставник был о тебе хорошего мнения. Говорил, что ты даже достоин паломничества в самые глубины Горы. Сейчас ты в очередной раз продемонстрировал свою стойкость к молитвенному дурману, и я лично убежден, что сказанное мне — истина. Теперь, если бы отец Павел попросил благословить тебя на паломничество, у меня не было бы причин ему отказать. Как считаешь?

— Если вы так скажете, я буду счастлив. Но… но разве нет никого более достойного? Не поймите неправильно, просто Анна тоже способна к общению с Господом, и у нее — я обернулся ещё раз оглядеть девушку — действительно крепкая вера.

Святой отец снисходительно улыбнулся.

— Не следует прикрывать собственную нерешимость рясой благодетели, сын мой. Длань Господа уже нависла над тобой, и остаётся лишь не противиться долгожданной судьбе. Но, между нами говоря, — он смотрел на нее взглядом, в котором было трудно прочитать хоть что-то человеческое, — в ней нет самой главной черты для того, чтобы стать паломником.

— И какой же?

— Она не видит свет. Пророк, подобный мне, не может допустить к паломничеству человека, отданного слепому служению. В глубинах Горы Слава явится лишь тем, кто способен отличить истину от ложной цели, тропу от очевидного тупика. Анна идёт по тропе, не ведая цели, и это делает ее труды напрасными.

Пожранный был как всегда прав. Не смотря на то, как низко он оценил преданность Анны, я не мог не согласиться. В нем было что-то такое, что заставляло меня чувствовать постоянный страх и давление, но в то же время я получал истинное удовольствие, слушая даже такие простые рассуждения. Казалось, он откровенно говорил то, что я всегда хотел услышать, и невольно хотелось следовать за ним, как за благодетелем, куда бы он меня не повел. Если бы он сопровождал меня в паломничестве, это было бы высшим благом.

— Может быть, нам следует уже уходить? Скоро рассвет.

— Да, полагаю. Разбуди всех, кого сможешь, и скажи, что сейчас начнется последняя проповедь. Как все закончится, останься.

Преисполненный чувством истинной радости, я быстро выполнил данное поручение. Через некоторое время около десяти едва держащихся на ногах человек собралось в полукруг перед погнутой люстрой. Пожранный встал спиной к вратам иконостаса, подняв руки ладонями кверху, и начал проповедь.

Человечество не умеет останавливаться. Эти люди… в своем стремлении жить они стремятся захватить каждый кусочек планеты, пока собственноручно не уничтожат все, что на нём осталось, как и себя самих. Но даже потом, когда подобно фениксу вновь восстанут из грязи, они продолжат губить все вокруг ради бесцельных, искусственных понятий… И все ради чего? Раз за разом жертвовать собой, лишь для того, чтобы через сотни лет, потеряв миллиарды и ожидая ещё больше смертей, прийти к тому, с чего начинали? Сами практически истребленные, они сжирают своих потомков и приближенных, захватывая все больше территорий и неся за собой смерть. Они верят в свое предназначение? В светлое будущее?  Тешат себя счастливыми иллюзиями и расстреливают несогласных в подвалах. Человеческий разум — одна из самых податливых и хрупких вещей во вселенной: ничто не ломается с таким хрустом, как сознание, вкусившее бесцельность собственной жизни.

И поэтому мне нравятся люди. Мы уже давно прогнили.

Нас даже не нужно подталкивать. Достаточно дождаться Грлиорана. В каждой итерации мироздания существовало недостаточно энтропии, но чем дольше вселенная продолжает свое существование, тем слабее цепи, тем сильнее хватка погибели. Сейчас мир отрицает Бога — беспамятство заполонило города, редкие способны увидеть его дары. Это инкубационный период болезни. Словно малярийный плазмодий, раз за разом к ним прорывается святой дух, множась и наращивая мощь. И каждый раз, будто одурманенные слюной пиявок, люди вновь идут дальше, следуя своей порочной сущности. Так будет продолжаться до тех пор, пока лепра не заполонит материки, тела не начнут отторгать собственные органы, а государства не погрузятся в вечный застой. И тогда они вновь прозреют, но уже в последний раз.

И тогда они будут злиться.

Господь никогда не был злым или добрым. Как бы его ни проклинали неверующие и как бы ни славили последователи — ему всё равно. Концепция, что способна разверзнуть реальность и превратить целые миры в безжизненные пустыни, что способна разрушить любое творение у самого основания, не нуждается в примитивных нормах так распространенной, но до глупости шаткой морали. Однако вовсе не из-за столь гиблой идеи они обращают свой взор в небеса, а гневе выкрикивая неистовые тирады и проклиная Бога. Гнев этот вызван исключительно корыстью: те, кто переборол страх смерти, кто не раз ранее испытывал безграничный ужас — те испытают первородную ярость, потеряв все, что имели. И не в силах принять смирение, многие будут бороться за отнятые территории, за "счастье", которое было украдено. Человечество — это болезнь, и она будет отчаянно защищать свое существование во вселенной, заполняя города новыми трупами в надежде подавить их выделениями истинное спасение. Соки пиявок ослабнут, и планета погрузится в долгожданный хаос — великий Грлиоран разорвет ткань реальности на куски, впуская в каждую точку счастливой планеты тонны йаэзлои. Паразиты ускорят жизненный цикл и начнут переполнять тела заражённых, улицы забьют грязь и распад, шляпные грибы прорастут из металла, пока плесень затыкает собой рот неверующих. Великое поветрие пробудится вновь, пока кровавые сражения не будут пресечены под корень, и даже самые стойкие не будут сломлены. Сильнейшие падут ниц к ногам Господа и будут терзать свою плоть ржавым ножом, лишь чтобы приблизить долгожданную смерть.

И в тот самый день, когда это наступит, с небес спустится Провозвестник и предложит смертным иной путь.

На что способен человек в отчаянии?

Не тот, кто разрушил жизнь, а теперь сидит, проклиная себя за неверное решение. Не тот, чье тело раз за разом насилуют плотью и металлом, лишая пищи и сна. Не тот, кто предал семью, страну, друзей, обрек мир на погибель и внезапно ощутил раскаяние. Я говорю о том, кто почувствовал это вместе и сразу. Он познал боль и страдание длиною в жизнь, его мясо отслаивается от костей, пока тысячи глистов превращают каждое отверстие, каждую пору его туши в уютный дом. Этот человек уничтожен, разбит, сломан, растерт в порошок и оставлен корчиться в вечных муках. На что он способен? Что будет, если на мгновение вернуть ему рассудок? Наказанный за свой гнев, он предстанет перед Провозвестником, спустившимся с зелено-черных небес.

И будет молвить Провозвестник:

"Да будет дарована смерть тому, кто пожертвует всем, что есть у него."

И взмолится умирающий человек:

"Но не осталось у меня ничего, кроме жизни, спаситель мой."

И ответит ему спаситель, что вечность до того предрекал судьбу мира:

"Тогда дай мне то, что некогда было твоим."

И тогда он получит шанс. Жалкий смертный раскроет свои вытекшие глаза в агонии, пока губы, целовавшие его детей, не отдерут ногти их, а клятвы, держащие узы, не подвесят его за кишки на древе жизни. Но безмерно глуп смертный, молящий о ложном спасении. Вновь Пожирающий расправит свои мертвенно-бледные руки, закрывая ими черное-черное небо, и вымолвит, раскрывая пастью бездонный горизонт, поглотивший Солнце:

"Господь принимает твою прошлую жизнь, Пожранный. Ожидай же смерть."

И всякому отчаявшемуся уготовлена участь питательной пасты йаэзлои, вечно ожидающей в пучине страданий ещё более страшных: ведь разум удерживается в разложившихся телах. И служит это долгой тюрьмой и главным уроком тем, кто боится неотвратимости.

С Богом невозможно договориться.

Разрушение всегда лежит в основе созидания. Всякий художник понимает, что однажды его творению придет конец. Период между рождением и смертью, отрезок временного бытия часто воспевается как бесценный, великолепный момент в бесконечном потоке времени. Обыкновенно краеугольным камнем размышлений о нем становится ответ на вопрос, как провести отведенные годы. Но все чаще возникают течения, отрицающие ценность этого этапа существования. Гностики справедливо считают, что бытие есть страдание, гедонисты пытаются раскрасить его низменными удовольствиями, пока религиозные секты стремятся отринуть страх, достичь единства со смертью. Чем больше хаоса предстает перед человеком, тем сильнее он убеждается в бесцельности существования. Так или иначе, это не совсем верно. В рамках любой вселенной жизнь — лишь этап, но он ускоряет естественные процессы мироздания, ведёт к единственно важному событию для мира и для каждого живущего. Оно является эссенцией всего, что когда-либо произошло и могло произойти, всего неопределенного прошлого и всего очевидного будущего. Всякая книга помнит две даты: начала и конца. И пока конец — это начало, древо мироздания может расти, питаясь собственным перегноем.

Смерть — единственное, что делает жизнь возможной. И однажды каждый познает столь простую истину. В едином душевном порыве наша гнилая сущность ускорит биение стрелки атомных часов, и мир подготовится к приходу Господа. Регресс и деградация станут новой тканью реальности, всякий червь будет стар ещё до рождения, всякий дом за мгновение станет пылью, всякий человек откажется от движения. На секунду, на месяц, на вечность. В новом мире плесень станет воздухом, шляпки грибов - небом, а мицелий - землей, пока наши тела будут каменным морем. Все закончится в то мгновение, в котором и началось.

А потом придёт Господь.

Аоуэноы закончил речь, и в воздухе повисла тишина. Понял я это не сразу: мысли мои уже давно блуждали за стенами собора. Оплачиваемая работа, верные товарищи, цель: все это настолько незначительно. Если бы все вокруг увидели тот же свет, что и эти прокаженные. Бомжи, наркоманы, бизнесмены, художники, домохозяйки, алкоголики, врачи, учителя — каждый стоящий здесь смог принять спасителя, большая часть уже страдала от неизлечимых болезней. Я тоже был одним из них — действительно свободный, я желал просветить всех и каждого избавляющим знанием.

Простившись с прихожанами, Пожранный сообщил место и время проведения следующего ритуала. К моему удивлению, он был назначен на завтрашнюю ночь в этой же церкви. Пообещав обязательно принять участие, я с трудом вытерпел следующие 24 часа, постоянно находясь в предвкушении.
В ту осеннюю ночь мне даже ничего не снилось.

На следующий день около полуночи мы встретились на кладбище возле центра города и, пройдя меньше тридцати метров до разбитого каменного ограждения, проникли внутрь некогда величественного собора. Спустившись в подвал, закрытый от внешнего мира лишь ржавым гаражным замком, мы застали остальных собравшихся уже готовыми: каменные валуны также стояли на своих местах, образуя два круга, один внутри другого. Это был первый раз, когда я принимал участие в ритуале, но, кажется, мне уже заранее было известно все, что будет происходить. Дикие песнопения, пляски, подобные племенным обрядам. Первобытные крики сопровождались размеренными напевами, а движения остальных были столь неотточенными, что все происходящее начинало напоминать страшный сон. Лишь некоторые малозначительные детали задержались в моей памяти, будь то ярко-зеленые глаза моей соседки справа или преданные сожжению и окрапленные телесными жидкостями книги. В пылу служения мы не заметили, как в одной из стен появилась деревянная дверь. Впрочем, у меня не было времени это обдумать: с того момента, не теряя ни минуты, святой отец вырвал меня из шабаша, и мы вдвоем начали спуск в чертоги Горы.

Поначалу показалось, что я был где-то обманут. Разум еще не до конца осмыслил происходящее: обветшалые стены катакомб выглядели совершенно нормально, и если бы я не заметил появление новой двери, то наверняка бы подумал, что со мной собираются сделать что-то плохое. Но, тем не менее, Аоуэноы продолжал путь вперёд, и мне приходилось следовать за ним, пока сбывалось все, сказанное вчерашним вечером в напутствие перед спуском. С нашим продвижением кирпичи плавно, практически незаметно обращались в дурно пахнущую землю, а спустя пару минут (или мне только так казалось?) я обнаружил, что был окружен уже голыми стенами пещеры. Пол заполонили большие белые черви, и для продвижения приходилось шаг за шагом вступать в их подвижное море, слыша хруст мягких тел под ногами. К тому моменту это казалось совершенно нормальным.

Паломничество проходило вполне спокойно, и вскоре, миновав несколько больших комнат и коридоров, усеянных сталагмитами, пройдя мимо огромного черного озера, мы достигли монумента. Скульптура обладала внушительными размерами и стояла прямо посреди просторной комнаты, выполненной из окаменелых останков различных неизвестных мне видов огромных насекомых и моллюсков. Она изображала странное существо, состоящее из хитина, грудных клеток и подобия человеческого черепа. Будучи такой же красивой, как я ее представлял, она, вопреки заверениям Пожранного, молчала. Только тогда я заметил, что свет был немного искажен: все приобрело более красный оттенок: камни, одежда, мои руки. Проповедник же оставался всю дорогу молчалив и абсолютно невозмутим – даже не уделил внимания моему восторгу перед прекрасной монолитной фигурой. Он не удосужился и окинуть ее взглядом, вместо этого остановившись сразу же на входе в помещение.

— Слушай меня внимательно. Ты уже знаешь, что правилами ритуала запрещено куда-либо сворачивать с основного пути: свернувшего разорвет и поглотит Гора, и он никогда больше не выберется из нее.

— Да, я помню рассказы о неудачливых паломниках, отец.

— Тот путь, по которому я тебя поведу, может показаться странным или неверным, но ты должен отринуть все сомнения и слепо следовать за мной, за каждым поступом. Если тебе вдруг захочется сделать шаг в сторону — я не смогу тебя спасти. Никто не сможет.

Последние слова Пожранный произнес, стоя ко мне в пол оборота, смотря прямо на лицо статуи, если это вообще можно было так называть. У меня не было иного варианта, кроме как послушно следовать указаниям. След в след я шел за ним по самому краю комнаты, чувствуя на себе пристальный взгляд монумента. Комната эта была огромна: тем самым статуя, стоящая прямо по центру, казалась еще больше. За ней виднелись узкие и высокие врата, наподобие храмовых, подле которых возвышался такой же высокий каменный трон.

Внезапно в моей голове раздался голос:

— Вы паломники только на этот раз.

Я замер, занеся ногу над полом. Пожранный тоже остановился, но после секундной заминки продолжил движение. Видимо, он слышал то же, что и я: голос определенно принадлежал монументу. Я пытался прочитать по походке Аоуэноы, что значили те слова и стоит ли мне отвечать, но это оказалось довольно трудно сделать. В конце концов, сложно было вообще понять, что у него на уме. Так мы дошли по краю до противоположной стены комнаты, почти к самым вратам. Вместо того, чтобы пройти к ним, Аоуэноы повел меня дальше по кругу неопределенно долго. Минув трон, я почувствовал, что ему нужен владелец. Промелькнула мысль, что мне нужно остаться здесь. Но, помня слова наставника, я послушно прошел дальше. В этом месте, в этом невозможном месте мне по-прежнему хотелось оправдать его ожидания. Итак, мы несколько раз обошли вокруг статуи. Внезапно монумент словно скрылся за поворотом, которого не было. Едва не сделав шаг в сторону, я оглянулся: комната словно вытянулась, превратившись в столь же широкий коридор, сужавшийся впереди. Насекомые в стенах, врата, монумент, трон — все исчезло. Храня молчание, мы продолжали идти, и гладкие, выровненные своды уже приняли форму щели, напоминавшую разорванный ножом для мяса лист бумаги. За щелью виднелось расширение, но прежде, чем двинуться дальше, Пожранный жестом остановил меня и развернулся.

— Ну вот мы и пришли.

Я огляделся в недоумении.

— Святой отец, что это за место?

— Трудно сказать. Многие называют это «Преддвериями». Я лишь знаю, что некогда это был высокий лес.

Мое недоумение никуда не делось.

— Что с ним случилось?

— То же, что и всегда. Он умер. Наверное, прошла целая вечность, прежде чем стараниями Богов он стал этим маленьким кладбищем.

— А конкретно это место? Это какой-то переход?

Аоуэноы улыбнулся.

— Прости, дитя мое, но тебе нужно будет подождать. Сам факт того, что ты стоишь здесь, уже вызывает недовольство у остальных.

— Простите?

— Стой здесь и ни в коем случае не вздумай отворачиваться или делать хоть шаг назад. Лучше присядь и отдохни: впереди тяжелый путь. Сейчас же мне придется оставить тебя ненадолго.

Прошло совсем немного времени, прежде чем я понял, что дорога дальше для меня закрыта. Видимо, это какая-то ложа, куда могут пройти лишь избранные паломники. По крайней мере, должно было так казаться.

Увидев в моих глазах разочарование, Пожранный явно удовлетворенно развернулся и пошел вглубь. Теперь, когда проход оказался свободен, мне отчетливо было видно все, что происходило дальше.

Дождь. Протекающий карниз подъезда слабо защищает меня от хлестающего холодными каплями ветра. Двор освещает лишь пара фонарей и вечно мигающая сине-зеленым светом квартира из дома напротив. Не чувствуя холода, вернее, не придавая ему никакого значения, я уставился прямо на домофон. Впервые за жизнь ко мне подобралось чувство беспомощности и одиночества. У отца, последнего оставшегося дорогого мне человека, во время моей последней операции случился инфаркт. А узнал я об этом спустя 2 года. Тогда отчетливо и ощутил то самое состояние. Оно называется: «Просто не для кого и незачем жить». Не нужно открывать эту чертову дверь. Почему бы не остаться стоять здесь, пока это тело еще держится, а потом не рухнуть на землю и не замерзнуть насмерть? Хотя это явно не лучшая затея, соседи могут увидеть и…

— Виктор Владимирович, полагаю?

Я ответил не сразу.

— Виктор Владимирович?

Я непонимающим взглядом уставился на эту взявшуюся из ниоткуда фигуру. Мужчина чуть выше меня в длинном коричневом пальто стоял перед подъездом, держа левой рукой над собой небольшой черный зонт, а в правой - кожаный портфель. На вид ему было немногим за тридцать. Крупное, квадратное лицо с плоским лбом не выражало никаких эмоций. Не дав мне времени осознать свое появление, незнакомец продолжил:

— Вас ведь интересует заработок в охранном предприятии?

Ах, вот оно что. Наверное, этот мужик пришел по объявлению. Но как-то странно, что работодатель выходит на дом к предполагаемому работнику.

— Извините, но сейчас не лучшее время - я осекся. Если так и дальше пойдет, то точно скопычусь через пару недель от голода. Все верно: спустя столько времени я так и не решил, что делать со своей жизнью. -  Да, верно. Как вы меня нашли? Не помню, чтобы указывал адрес.

— Это не имеет значения. Меня направили для того, чтобы удостовериться в вашей компетентности. Думаю, условия известны: достойная заработная плата, покрытие страховки и налоговых вычетов, гарантированный оплачиваемый отпуск. С вас требуется лишь полная подотчетность и абсолютная верность делу. В этом портфеле, - он приподнял сумку вверх, - список документов. Я бы хотел, чтобы вы с ними ознакомились как можно скорее.

Погода заглушала грубый голос мужчины: звуки доходили до меня с некоторым искажением. Все это как-то странно, да и у меня нет ни малейшего желания что-либо делать. Я молча разворачиваюсь и ввожу код в домофон: дверь открывается, и я жестом приглашаю его войти. Едва мы добираемся до квартиры, он раскрывает портфель и всучивает мне кипу бумаг. От меня требуется одна роспись. Мужчина просит прочитать текст внимательно, говорит, что охраняемый объект имеет высший уровень секретности. На мои вялые расспросы о том, зачем им сдался ФСБ-шник, всю жизнь работавший под прикрытием, отвечает, что руководству виднее, кого нанимать. Но я особо и не интересуюсь. Делая вид, что читаю мелкий шрифт, я просто пялюсь в пустоту между строчек, надеясь, что его это устроит.

Проходят унылые десять минут. За это время он не сдвинулся с места. В конце концов, я все-таки реагирую на слова типа "секретно", и до меня доходит, что мне предлагают. Черт пойми где, большие деньги, человек, у которого из-за гребанной работы не осталось ни семьи, ни настоящих друзей, ни знакомых. Им нужен верный цепной пес, которого не жалко выкинуть.

Прошло еще десять минут. В тех же позах за кухонным столом мы смотрим друг на друга. Я молча пробегаюсь взглядом по листам, доходя до последней страницы, и ставлю свою маленькую подпись.

В конце концов, что я теряю?

Аоуэноы вошел в зал. Огромное пустое помещение, стены и пол которого представляли собой лишь окаменевшие тела людей, животных и насекомых, замыкалось в двадцати метрах над головами собравшихся и образовывало полукруглый купол, словно исписанный корчившимися в агонии трупами. Видимого источника освещения не было – красный свет, казалось, исходил отовсюду и ничем не мог быть сокрыт. Большую часть пола залило озеро чего-то светло-зеленого, смутно напоминающего кислоту, в которой кучками периодически возникали крохотные, а порой и пугающе длинные извивающиеся черви, сбивались в группки и вскоре также бесследно исчезали в пучине неизвестной глубины. Пар, веками исходивший с поверхности, обжигал ограничивающие странный водоем стены, в результате чего на них появились выровненные, гладкие участки, подобные таковым в естественных пещерах. Проповедника встретил взгляд большинства собравшихся: было видно, что его уже ждут. Он приветливо улыбнулся и молча присоединился к импровизированному собранию, окружавшему высеченную каменную площадку высотой ему по пояс. Заняв свое место, он позволил себе молчать и дальше, ожидая, пока его введут в курс дела.

Вздзокре: Смотрите, кто явился. Не хочешь объяснить, с хрена ли нас собрал, а сам опаздываешь? Так-то неуважение к старшим.

Аоуэноы: Прошу прощения перед Вгах’наглом и тобой, Михаил, если тебе так от этого будет легче.

Вздзокре: Мое имя теперь Вздзокре, душнила.

Аоуэноы: Расслабься.

Мгпагрни: Может, начнем уже? – раздался в ушах собравшихся голос, больше похожий на щелканье цикад.

Аоуэноы смиренно закрыл глаза. Бывший некогда Михаилом юноша с показной неохотой принял позу, отдаленно напоминающую суриката.

Мгпагрни: Зачем ты привел его?

Аоуэноы: Ему нужно это услышать.

Мгпагрни: Не обязательно было заходить так далеко. Ты ходишь по очень тонкому льду сам и подвергаешь слишком большой опасности нас. Оно того не стоит.

Аоуэноы: Не думаю, что в том коридоре есть кто-то, более опасный, чем любой из нас.

Мгпагрни: Так будет не вечно.

Аоуэноы: Я беру всю ответственность на себя.

Мгпагрни: Она и так на тебе.

Вздзокре: Вставлю свои пять…

Мгпагрни: МОЛЧАТЬ

Вздзокре: …

Мгпагрни: Ты ни с кем не советовался, когда подготавливал свой план, а узнали мы о нем лишь одни земные сутки назад. Если что-то пойдет не по плану, я не посмотрю, что ты добрался до 4 зоны и вернулся оттуда живым, на твой жалкий праздник, на твою обезьяну. Я превращу твою задницу в муравейник и заставлю откладывать яйца размером с человеческий рост, пока ты будешь задыхаться от гемолимфы, застрявшей в трахее.

И я не посмотрю на то, что все будут против.

Аоуэноы не был уверен, прозвучали ли последние слова лишь у него в голове. Гладя на это двухметровое тело, обернутое в черный кожаный плащ, и блестящую от хитина насекомовидную голову, ему трудно было вообще что-либо понять по шевелящейся под одеждой биомассе и движению двух пар выступающих челюстей. И зачем они ему нужны?

Аоуэноы: Как скажешь, Мгпагрни. Ждать осталось недолго.

Мгпагрни: Вот и славно.

Вгах’нагл: Вы забываетесь. Что известно о Ззылхои?

Вздзокре: Какая разница, дед? Мы тут друг другу не указ. Захочет — найдется. Ты же каждого пожранного в наш кружок не тащищь?

Вгах’нагл: Несколько месяцев назад нас было под 20. Раньше дело доходило до сотни. Понтификат рассыпается, Миша, хочешь ты того или нет.

Пока старик говорил, Вздзокре многозначительно отошел от стола и, словно Лондонский мост, впечатался с высоты собственного роста в пол, попав лицом аккурат в озеро. Поднявшись, он стянул с себя остатки того, что было некогда татуированной физиономией, и показал на себя немного дымящимся указательным пальцем.

Вздзокре: Я теперь похож на этих уродов?

Благоддаррю — пробурлил человек в мантии, покрытой капюшоном.

Вздзокре: Пятеро. Пятеро! Ладно я, Паша, Гражданин Майор да девка. Пятеро обезличенных паломников?! Ты серьезно? У них даже голоса одинаковые!

Аоуэноы: Вздзокре.

Вздзокре: Что Вздзокре? Я по факту говорю, нет, что ли? Если будем голосовать, ты их голос еще за 5 посчитай.

Наша воля есть воля Господа, — отвечал тот, что стоял ближе всего к юноше,  — твоя ничем не лучше.

Вздзокре: Моей воли не существует, кусок балахона. Дэвида Бома почитай. Ах, у тебя ж глаз нет, ты ж читать не умеешь, тогда друзей…

Мгпагрни: ДОСТАТОЧНО

Миша застыл с открытым ртом

Вздзокре: … Знаешь, сам закройся, жук хренов! Не такой ты и страшный, когда держишь …

Что он хотел сказать, никто не узнает. В тот самый момент, когда Аоуэноы попытался остановить Вздзокре, в тот момент, когда громадная туша служителя Длотокана легко, будто не заметив, отшвырнула ударом плеча аморфную фигуру в балахоне в стену, пытаясь сократить в прыжке расстояние между собой и зарвавшимся юнцом, в тот самый момент, будто другого момента и быть не могло, жидкость в озере подле собравшихся вскипела, и, будто наполненный гелием шарик, из воды выскользнуло извивающееся тысячью щупалец волосатое нечто, влетев аккурат в тучное тело Мгпагрни и отправившись с последним в полет до самого потолка. После приземления они еще несколько мгновений побарахтались друг на друге, пока оно все же не оказалось откинуто и не зависло в воздухе, по-видимому, с интересом осматривая обстановку. Неловкое молчание, вызванное абсолютным недоумением присутствующих, не нарушалось достаточно долго, чтобы до каждого начало доходить, что здесь происходит.

Аоуэноы: Грлиоран.

Вздзокре: Ага, я на рейв, — парень неспешно отвернулся и пошел к водоему.

«Слава ППровозвестникам, накккконец-то», — завыли существа в балахонах чем-то, смутно напоминающим человеческие лица.

Вгах’нагл: Что будем делать с этим?

Брахлак:  Плевать, расходимся.

Не дожидаясь дальнейших указаний, все присутствующие быстро покинули помещение. В суете было трудно разобрать детали: кто-то просто растворился в воздухе, будто его там никогда и не было, кто-то рыбкой нырнул в кислотно-желтое озеро. Нечто так и левитировало, вращаясь вокруг своей оси в безуспешной попытке понять, где оно оказалось: словно рыба, выбитая на берег штормом.

Несмотря на сложившуюся атмосферу, эта удирающая от внепланового прорыва йаэзлои компания — те, кто ответственен за все, что происходит в Преддвериях. Самые настоящие убийцы и маньяки, служители закона людского и закона Божьего, самые ярые анархисты, творцы искусства и наркоманы, ужасные, едва похожие на человека твари, и редкие, почти не изменившиеся после ритуала пожирания смертные.

У них нет ничего общего, кроме слабых социальных связей и принадлежности к этой ячейке. В них нет ничего величественного, хоть именно они и исполняют «волю богов», а зачастую и сами становятся ее источником. Иначе говоря — каждый в этой комнате знал, что в данной Олигархической ячейке есть только он и его Господь. Остальные — лишь кто-то, кого надо звать по имени. И именно они, да-да, именно эти люди были теми, кто руководил сотнями разрозненных сект и объединений, имел десятки тысяч адептов по всем странам бывшего СНГ и весьма успешно, вопреки логике и всякому здравому смыслу, пытался руководить этим скопищем.

Рейв.

Маленький домашний хаос, контролируемая анархия. Отброшены всякая гордость и лишние предубеждения — безумный первобытный танец, смешанный с черничным дымом и пьяным угаром в бесконечном потоке пространства-времени, заполонил собой бетонный подвал, переливающийся всеми оттенками ночного неба. К этому запаху легко можно привыкнуть, а знающим трудно его не узнать — смесь телесных жидкостей пробирает до самых глубоких носовых пазух, пока мак, табак, черные грибы и, конечно же, йаэзлои делают свое дело с нервной системой, прекращающей воспринимать биение собственного сердца и стрелок циркадных часов. Количество морального разложения в этом месте может описать только полная деградация самих понятий цвета и звука, распавшихся на сотни бессвязных информационных потоков безумной композиции, неизменных спутников беззвучного хора собравшихся. Невооруженному, но уже успевшему привыкнуть к вырвиглазным оттенкам взгляду помещение покажется даже ничего, особенно, если не обращать внимание на приличного размера груду окаменевших от усталости тел, периодически проваливающуюся под собственной массой под пол и вырастающую вновь. На празднике можно найти друзей на любой вкус: конченные подонки с надутыми животами, разрывающимися от полнящих лоно яств и червей, встречаются взглядом с иссохшими от голода, потери крови и самоистязаний прообразами готов, и, спустя несколько секунд, сразу же уносятся водоворотом событий в самую пучину хаоса и разврата. Скорее всего, больше их не увидят.

Вот кто-то в очередной раз залез на маленькое подобие каменной Горы и распростер руки в миролюбивых объятиях. Его поприветствовали культи, щупальца, обрубки, а кое-где и вполне по-человечески уцелевшие в мясорубке руки. Прокричав что-то на итальянском и получив всеобщее одобрение, он нырнул в пучину, понесенный в неизвестном направлении толпой, явно не оценивающей своих сил. Наконец, его с силой вышвырнуло ко входу — маленькой металлической двери с щеколдой, и тело Вздокре рухнуло на ступени, издав характерный хруст. Не прошло и секунды, как он уже стоял на ногах и в самых дружеских жестах в очередной раз приглашал Аоуэноы присоединиться к веселью.

— Я веселюсь прямо сейчас, ты это прекрасно знаешь, — по привычке отмахивался священник. Его глаза бегали по краю толпы, сопровождая маленькую ручную обезьянку, подражавшую расслаблявшимся рядом.

— Да лааааааааадно тебе, E non c'è vento che fermi la naturale potenza, мой дорогой, — он по привычке кричал, хотя это явно было лишним. Какафония словно подстраивалась под мыслительный процесс, в результате чего он слышал лишь то, что действительно хотел услышать, как и его собеседник.

— Мне нравится происходящее, Вздокре. Расслабься.

— ЙААА ТЕБЕ НЕ ВЕРРЮ

— А придется.

Вздокре сделал хитрую мину, упер руку в бок и погрозил указательным пальцем. Аоуноы продолжил:

— У меня дело к хозяину клуба.

— Опаааа, а ведь дождались. Я думал уже, ты мне никогда его не отдашь. С чего такая любезность?

— Пока побудет у тебя. Мне нужно будет отлучиться ненадолго.

— Это связано с тем парнем?

Аоуэноы утвердительно кивнул. Вздокре потянулся, задрав глаза в пестрящее всеми переливаниями радуги черное, как смоль, искусственное небо.

— Ну, постараюсь ничего не разрушить до твоего прихода. В какую зону собрался?

— В первую.

— Так в чем вопрос?

— Я не знаю, когда вернусь.

Вздокре в удивлении раскрыл глаза.

— Не верю своим ушам. Тыыыы-то, и в чеееем-то не увееерен?

— Я во всем не уверен, Вздокре.

— Да, но обычно все идет «по плану»

— Сегодняшний план немного… ненормален. Во всех смыслах.

— Опять с аномальностью играешься? Богоугодно, Богоугодно. Смотри, конец света не устрой, — Вздокре умолк, вдруг став чрезмерно серьезным. - Ты же не изменился за прошедший месяц, верно?

— Смотря, месяц в какой зоне, — с улыбкой отмахнулась жертва нападок.

— Вот и слаавно… Не пугай меня больше.

— Ты сам напугался.

— ….

— …?

— … иди в пень.

— Еще нам нужны деньги. Мне, точнее. Найди сегодня нам спонсора.

— Без проблем. С тебя должок.

Не задавая лишних вопросов, парень сделал шаг в толпу и, схваченный чьей-то ржавой клешней, был безвозвратно проглочен хаосом. Спустя несколько мгновений где-то в Санкт-Петербурге из танцпола вынырнул ничем не примечательный юноша и направился в сторону уборной.

Только в туалетах дешевых клубов можно было насладиться чистой, ничем не заглушаемой музыкой. Переваливаясь с ноги на ногу под гитарное соло, наш герой заплыл в уборную, нежно прикрыв за собою дверь. Сегодня акула выходит на охоту. Оглядев темно-зеленое помещение с дощатым полом, он так же бесшумно зашел в одну из открытых кабинок, хлопнул крышкой, в прыжке забрался на бочок и заглянул в соседнюю, привлекавшую его непонятными звуками. Встретившись взглядом с двумя мужчинами в костюмах и убедившись, что ничем богоугодным они не занимаются, он расплылся в широкой улыбке.

— Ну вы даете, ребята. В наше время под мостами с Герой и Молли зависали, а вы… Да и дерьмо эта ваша Молли. Вот это, — он выхватил тонкими костлявыми пальцами черную грибную шляпку, — вот это тема. Что скажете?

— Парень… Ты это…

— Расслабься, это нечто. Будь я батюшкой, сказал бы, что это такое «просветвление», что сам Будда ради него из нирваны выйдет. За счет заведения, если че, — тут он снова сделал это богомерзкое личико с улыбающимися глазами и подтянутыми скулами, — а может, Николаю Вольфовичу позвонить и сказать, что в его клубе кто-то метит территорию?

Молодые люди переглянулись. Черт его знает, как так получилось: то ли нападение ночного гостя из соседней кабинки было слишком внезапным и стремительным, то ли «Закон по уменьшению уязвимости американцев перед экстази» явно пошел по пессимистическому сценарию и не распространился на русских, но Вздокре, уже заранее довольный успешным уловом, слез с бочка унитаза и зарулил в только что отворившуюся кабинку слева. Теперь трое мужчин стояли друг к другу вплотную и разглядывали с разными лицами гриб, больше напоминающий высушенную кишку.

— Я пас.

— Да ну, Марк.

— Не, это перебор. Я так дела не веду.

— Да че нет-то?

— Я манал. Потом встретимся.

С этими словами юноша двадцати четырех лет протиснулся меж остальных и быстрым шагом вышел в ночной клуб. В неловком молчании Вздокре уже прикидывал в своей полупустой голове что-то типа личностных портретов.

Довольно трудно описать, что происходит там у столь неординарной личности, особенно когда она буквально теряет возможность думать. Нечто подобное довольно часто случается у людей, переживших инсульт, — мозг сохраняет способность мыслить, но лишь в рамках концепций и целей, а слова, да и любое иное осмысленное представление реальности, становятся полностью недоступными, как одинокие пельмешки, плавающие в слишком жидкой воде, пока их ловят вилкой. Впрочем, это вызывает затруднения лишь при попытке вспомнить пароль от домофона, не зная понятия числа. В совокупности с затуманенным взором, периодическими «галлюцинациями» подкожных червей, отчетливым видением окружающего распада и изначально непростым характером, разум Пожранного представлял собой ведьмин котел, источающий дым и зловоние. И все же, в этом котле точно плавало нечто, приспособившееся к ph-1, ведь Вздокре прекрасно понимал происходящее, можно даже сказать, видел все насквозь. Он видел, как слабый на угрозы торгаш только что потерял клиента и поспешно ретировался, обещая себе навести справки о новом поставщике и жалея, что не взял образец. Он видел, как ненавистный ему папенькин сынок только что откусил кусочек черного гриба, а вместе с тем распрощался с отцом, друзьями, карьерой и светлым будущим. Но ему было плевать. Эта шваль подоит папеньку, а вскоре и выдохнется. А вот торгаш… Торгаш не должен быть наркоманом. Это главное правило, и коль бедняга его почти нарушил, то, видно, не шибко богат, но готов на все, чтобы достать деньги. А если уже готов, то может принести куда больше, чем стоящий перед ним «кошелек».

Выстроив подобную картину и бросив пару дежурных фраз, Вздокре мигом вылетел на улицу. Ну или, может, ему просто захотелось убить двух зайцев одним выстрелом: кто его знает? Ванильно-зеленый цвет йаэзлои, а для простых смертных — лишь обыкновенных клубных светодиодов, исчез, уступив место ярко-желтым фонарям и светло-серому небу ночного города. Ветер беспризорничал, а свежий воздух освежал легкие, будто утренняя молитва очищала душу после ночных помыслов.

Отойдя от смены атмосферы и окинув взглядом ничем не примечательную городскую улицу, Вздокре унюхал свою милую рыбешку и отправился в плаванье. Выйдя из клуба, он свернул резко в сторону, почти сразу же погрузившись в бесконечные подворотни. Спустя пару минут петляний среди хрущевок они остались только вдвоем в слишком тесном переулке. Преследуемый наконец осознал, что за ним, вообще-то, идут, и остановился. Практически на цыпочках, Вздокре быстренько подбежал, будто собирался с ходу извиниться за испорченный вечер, но сегодня был не тот день. Остановившись в двух метрах от жертвы, всего на мгновение, он убрал руку за спину и выудил откуда-то полутораметровый ломик.

Хороший удар в челюсть… Хрясь…

Ломание коленной чашечки… Бам…

Теперь можно было и поговорить.

— Давно не виделись, чувырла. Сегодня отличная ночь, не находишь? — он наклонился вперед и слегка оперся на монтировку. —  Знаешь, что это значит? Еще не знаешь. А я знаю. Уже обед. На, пожри.

Вздокре провел профилактический удар металлом по лицу, после чего выудил из кармана источающий мерзкой слизью грибочек и сунул в нерабочий рот, запихнув кулак с вкусностью явно слишком глубоко. Убедившись, что наживка проглочена, он поднялся. Воздух был сегодня на редкость отвратителен. Правда, ему было плевать. Все было слишком хорошо, будто в старые добрые. Только бесил этот беспомощный взгляд, да и быстрое дыхание нарушало столь хрупкую тишину.

— Знаешь, только не думай, что я тебя зазря. Я же не эгоист какой, верно? А вот ты — последняя мразь. И то, что сейчас тебя отделали в подворотне — вполне заслуженно. Че смотришь? По сторонам смотри, может, кто на помощь явится.

Михаил закинул лом на плечо и присел на корточки. Заношенные черные джинсы и практически полностью расстегнутая темно-фиолетовая рубашка создавали образ скорее благородного гопника, чем загульного панка, но в данной ситуации он был весьма подходящим.

— Вот видишь, никто не явится. Никому ты не нужен, сам прекрасно знаешь… Да ладно, я шучу. Просто хотел, чтобы ты попробовал. Думал, небось, никогда не подсядешь, ага. Скажу больше, этой дряни в тебе — больше, чем ты когда-либо принимал. Сам посуди, ты — барыга-ссыкло, наверняка студент, наверняка «отрыжки», судя по шмотью. Сам ниче не принимаешь, ну и кому оно надо, правда. А других, мразь двуличная, мало что стравливаешь, так еще и себя тешишь, что в жизни хочешь чего-то добиться, а на чужом примере, типа, учишься на ошибках. Я таким уродам поражаюсь. Вот ты это сейчас увидишь, прогонишь, обдумаешь, но не забудешь. На этот раз не забудешь. Я тебе обещаю.

Вздокре поднялся. Пригласив затусить, если еще встретятся, спокойно пошел той же дорогой, откуда они и явились. И только тогда он понял, что в столь ранний час воздух ему совершенно опротивел.

Без видимой на то причины он одним точным ударом о стену разбил себе в кровь костяшки, возможно, оставил трещину. Боль пронизывала руку, доходя до локтя.

Никогда не заезжавшая в те места патрульная машина могла бы случайно наткнуться на обдолбанного в щи, избитого малолетнего дебила, украшавшего своей аутентичностью каменную кладку. И, скорее всего, просто проехать дальше. Честно говоря, под утро хочется обычно спать и есть; сил на то, чтобы банально дотащить ватное тело до законного заднего места легковушки, просто нет. Но даже если такое и случилось бы, ничто уже не изменит запустившийся цикл доставки денег в казну праздника, ничто не остановит бульдозер с отказывающими тормозами. По крайней мере, если никто не захочет с этим что-то сделать.

Холодным летним утром город встречал рассвет.

Рейв.

Затхлый воздух, кататония диджея, мельтешащее море тел и цветов, в отдельные дни волнующееся под раскаты электрогитар. Вздокре молча сидел на обрыве семиметровой каменной горы, состоящей из пары сотен обездвиженных обезображенных туш. Свесив ноги, он молча уставился в иссиня-черное небо, освещаемое звездами всех вообразимых цветов и размеров. Дополняя картину, обросший мхом стрекозовидный гуманоид взлетел ввысь и ударился об потолок, сломав крыло сразу в двух местах. Приземлившись на Гору чуть ниже верхушки, он попытался встать, но, не будучи в состоянии удержаться, кубарем покатился вниз, выкрикивая что-то на своем жучьем. «Как же мало людям нужно для счастья», — вырвалось у Пожранного.

— А я-то думала, наш мальчик не умеет унывать, — раздался позади женский голос.

Вздокре не отвечал некоторое время. Девушка разглядывала переливающиеся всеми оттенками радуги созвездия.

— Красивое здесь небо, правду говорят.

— Зачем пришла.

— Посмотреть, как ты справляешься со своими обязанностями.

Вздокре улыбнулся.

— Похоже, где-то я накосячил. Этот гад будет вне себя, когда вернется.

— Скорее, его обезьянка.

— Ну да. Точно.

Они помолчали еще немного. Внезапно ударивший шум ветра заглушил остатки доносившейся снизу музыки.

— Надеешься меня остановить? Это было бы в твоем духе.

— Не хочешь услышать длинную тираду?

— Избавь от удовольствия.

— Отнюдь. Я уже подготовилась, — не дожидаясь ответа, она нагнала пафоса, —  эмоционально-нестабильный малолетний Понтифик Вздокре, возведенный в сан лишь по причине тотальной разрозненности нашего скромного кружка по интересам, — девушка закрыла лицо рукой и отвернулась, — становится ненавистной бесчувственной скотиной и стремится покончить с собой в пылу, — она почти что перешла на крик, —  последних душевных терзаний, пока его не поглотила пелена. Но! Его спасает прекрасная дама!

Не дождавшись удовлетворительной оценки своей актерской игры, она на секунду одарила парня игриво-обиженным взглядом, но тут же вернулась в роль.

— Аж блевать тянет, не находишь? Хотя должна отдать тебе должное, молодец — у меня с этим как-то проще.

Вздокре с трудом повернул голову: позади него курила мундштук обворожительная девушка лет тридцати с белоснежной кожей. Она была одета в черное шелковое платье с высоким воротом, плавно переходящим в такую же черную широкополую шляпу. Лицо ее, худое, бледное, с аккуратно накрашенными ресницами и выразительными серыми глазами выражало искреннее, умилительное сожаление. Оно также выражалось и в том, что огромный зубастый червь, шириной в ее тонкое предплечье, вылез прямо из шеи и повис неподвижно так, что по нему стекала свежехлынувшая кровь.

— Свали, будь добра.

— Как скажешь. Но тогда я ничего не расскажу о том, что ты так хочешь узнать.

— Это я хочу что-то узнать?

— Я же вижу, что хочешь. Даю слово, я отвечу, если спросишь.

Вздокре отвернулся. Сейчас он выглядел действительно жалко: нижняя часть тела полностью обратилась в камень, туловище не могло разогнуться, а лицо наливалось серым. Но это было неважно.

— Зачем тебе это.

— Тебе уже терять толком нечего. А мне приятно.

— Старая кошелка пришла поглумиться над трупом.

— Все мы трупы, мой дорогой. Если не спросишь в следующем предложении: я уйду навсегда.

— Ладно, почему мы втроем не изменились?

В воздухе повисла тишина. Гнетущая, мерзкая, постыдная тишина. Он вроде был к ней готов, но это явно были самовнушение или гордыня, а может все и сразу. Все же надо иногда думать, прежде чем говорить. Даже в такие моменты. Еще пару минут назад ничего не предвещало беды: даже когда эта старая дрянь испортила последний желанный вечер, все было сносно. Но сейчас, своей нетерпимостью, все испоганил только он сам. Некоторые вещи слишком коверкают образ, даже если и являются чистой правдой.

— Я думаю… думаю, нам не нужно было меняться. Внешность всегда выражала то, кем человек хотел быть в глазах других, как бы мы не стремились этому противиться. И я думаю, — она закатила глаза, — я думаю, что ты просто был счастлив оставаться самим собой, и манал этих подкожных червей.

— Ну ты и мразь, — Вздокре чуть не встал, полный решимости содрать кожу с ведьмы. Лишь мутное чувство того, что на его самолюбии играют, оставило все кости дамы на месте. Но еще он отчетливо понимал, что, вероятно, в ее словах больше правды, чем хотелось бы.

— А дохрена огромный червь тебе к лицу?

— Это другое. Это искусство: ради таких, как ты, и стараюсь.

— И что же это искусство значит?

— Его не объясняют, глупыш.

— А ты попробуй.

К этому моменту затылок и шея Вздокре начали потихоньку оттаивать.

— Если я начну его объяснять, это уже будет проповедь.

— Как по мне, сука, не сильно и отличается.

— Отнюдь. Проповедь приходят послушать, а в искусстве лишь заинтересованный увидит то, что ты пытаешься донести.

— Проповеди, типа, слушают? Я как на тусу к Аоуэноы пришел, так чуть со скуки не помер.

Зыглои засмеялась, прикрывая бледной ладонью рот.

— Ты сейчас от отчаяния помрешь.

— Честно говоря, не сильно и против.

— Мне думалось, сражаться с ужасами бытия перестают лишь маленькие девочки и старики.

— Подстрекаешь к самоубийству?

Как будто нарочно, его лицо стало быстренько покрываться камнем.

— Делай, что хочешь. Но мой тебе совет: оставайся таким же идиотом — тебе идет. Если хочешь сдохнуть, то я, так и быть, подменю охранителя праздника. Но если ты все еще не хочешь подводить тех, кто тебе чуть-чуть дорог, то хоть умри человеком.

Постукивая каблуками, Зыглои медленно приблизилась к нему. Вздокре нехотя улыбнулся. Легким движением руки, она подняла его застывшее тело и задержала над беснующимся морем. Спустя несколько мгновений, Вздокре уже летел, и, будучи пойманным громадным и крайне дурно пахнущим подобием кашалота, уносился в беснующуюся пучину. Потеряв его в толпе, Злоэы прогулочным шагом спустилась с Горы.

Дальнейшие события пронеслись на одном дыхании: стены, пол и потолок резко вздулись и налились ярко-зеленым цветом созревшего фурункула. То ли безмерный организм исторгал накопившийся гной, то ли по окаменелостям побежали живительные соки растений, но в ту же секунду земля вышла из-под моих ног, коридор позади наклонился почти отвесно, и вот — я уже похож на камень Сизифа.

Пролетев с десяток этажей, каждые несколько метров встреченный полом и стенами, я полагал, что падал целую вечность. С каждой такой встречей боль лишь нарастала, стремясь вытеснить разум из оков бренного тела. Прошло много времени, прежде чем спуск мой, наконец, был окончен.

Лежа на ровном полу, я медленно корчился от боли. Один в кромешной тьме, из которой было видно целое ничего. По крайней мере, так это ощущалось. Нечаянно я коснулся рукой лица и понял, что вполне могу двигать ею. Потом проделал то же самое и со второй, и с третьей, пока не удостоверился, что откуда там у меня третья рука?

Свернувшись в позе эмбриона, совсем ненадолго, я позволил панике поглотить себя. Потребовались немалые мысленные усилия, прежде чем ко мне вернулась возможность мыслить здраво.

«Неужели у меня и вправду всегда было три руки? Как я мог этого не замечать? Нет-нет-нет, у меня точно не могло быть ничего подобного. Как же, я бы точно заметил раньше… у меня не могло быть такой руки».

Рассматривая новое приобретение, я долго пытался понять, что же все-таки вижу перед собой. Под кожей копошились черви, сама она была натянута на тоненькую, поражающую своей хрупкостью кисть. Волосы на запястье выгрызались маленькими клещами, ногти были поражены мертвенно-белым грибком, стремящимся оплести и срастить пальцы в единое целое. Мельчайшие царапины пор изрешетили нечто, считавшееся ранее ладонью, и не было ничего старого, разбитого и пожранного временем, чего бы я не нашел в этой конечности. В тот момент вся боль словно испарилась. Я лежал и разглядывал собственную руку, до тех пор, пока не понял, что она всегда была моей. А когда осознал — уже было слишком поздно, чтобы отрицать очевидное.

Поднявшись на ноги, я осмотрелся. Тьма на все четыре стороны была теперь моим спутником, но было в ней что-то живое. Уверен: достаточно было пойти прямо, чтобы уткнуться в нечто теплое, мягкое, разъедающее плоть. У меня уже было подобное чувство раньше. Тогда я проснулся в храме.

Первым, что я там увидел, был ослепляющий свет Солнца. Сейчас же, в зале собрания Пожранных, надо мною склонился наставник. Трупный запах, концентрировавшийся в зоне застоя десятилетиями, не оставлял и шанса сделать легчайший вздох, так что я неподвижно и не моргая смотрел на пророка. Словно небо после дождя, пелена на моих глазах проредилась точечными потоками света, и разъеденный кислотами мозг снова жадно схватился за угасающую возможность продраться сквозь манящую тьму и встать. Святой отец вновь поприветствовал меня, прося за что-то прощение. Я не слушал. Перед собой я видел человека, спасшего меня от чего-то немыслимого и ужасного: того, что никто и никогда не хотел бы осознать. Он был несказанно похож на прекрасного ангела, не отягченного отвратительными кошмарами и не испятнанного в окружающем гное. Цепляясь мыслями за обрывки воспоминаний, я поглядел на ладонь. Она была все такой же. Переполненная паразитами, она была похожа скорее на озеро или муравейник, кишащий жизнью. Странно было осознавать себя, в каком-то роде, благодетелем и отцом всех мелких тварей, обитавших внутри. И я готов был поклясться, что не имел ни малейшего представления, кем должен был быть тот человек, что стоял надо мной и протягивал руку помощи. Насколько же жалок я должен быть по сравнению с ним: смотрящим на меня, как я смотрю на несносных паразитов, но желающим просветить и воспитать достойным Господа. Насколько же его ладонь была чище и свободней от всех излишеств и пороков, свойственных этому месту.

— Твое паломничество еще не окончено, сын мой. Но мы почти достигли цели: скоро ты увидишь то, ради чего мы сюда пришли.

У меня не осталось воли спросить, не скрыт ли смысл паломничества в пройденном пути. Я протянул руку в ответ, и, поднявшись, в который раз согласился следовать за Ним куда угодно.

Так, находясь в ясном уме и добром здравии, мы продолжили наш скромный спуск. Мы долго петляли по бесконечным коридорам, представлявшим из себя настоящий лабиринт, и комнатам, в основном служившим усыпальницами. Прошло много часов блужданий, прежде чем мы наткнулись на дверь. Сам факт того, что какое-то место в Горе было сокрыто от чужих глаз, заинтриговывал. Окруженная аркой из отесанных блоков камня, нержавеющая сталь была единственным, что сдерживало исходившие с другой стороны волны йаэзлои. Изображенный на ней телесными жидкостями символ составлял компромисс между шипастым солнцем, нарисованным уже не ребенком, и безумным вихрем водоворота, стремящимся к центру рисунка.

Пожранный коснулся двери, и та послушно отворилась. Нас обдало потоком мерзкого воздуха, вся гнилостность которого, тем не менее, не шла ни в какое сравнение с тем, что недавно мне довелось пережить. И пускай голове моей было невмочь ощущать даже слабый поток йаэзлои, повинуясь долгу, я зашел внутрь.

Нас встретил необыкновенно просторный, темный, мрачный зал. Местами были разбросаны поломанные столы и искореженные стулья, граненые стаканы, бутылки, одежда и прочие атрибуты российского декаданса. Стены, обвешанные безвкусными картинами, покрывались поверх этих самых картин самыми разнообразными граффити, от крупных, занимавших несколько метров площади естественного холста, до мелких, незначительных, представляющих собой больше метку территории, чем искусство пользования перманентным маркером. Единственным источником освещения казался пол, вернее, те несколько сантиметров теплой жидкости, что флуоресцировали, окрашивая стены и потолок отблесками темно-зеленого морского дна. Под хлюпающие звуки наших шагов взгляд тут и там натыкался на осколки бутылок и рассыпавшиеся доски. Место выглядело пустым и заброшенным.

Пожранный повел меня через центр зала. С каждым шагом мне становилось все труднее удерживаться на ногах, засасываемых прогибающимся под их тяжестью полом. Чем дальше мы продвигались, тем глубже стопы вязли и тем больше окружение напоминало мне болото: из жидкости, которую называть водой можно было лишь с большой натяжкой, кое-где торчали людские конечности, пытаясь схватиться за что-нибудь. Иногда им это удавалось, и тогда несчастное креслице отправлялось к остальной мебели, исчезнувшей в хлюпающей под ногами трясине. Искренне веря, что ничего страшного не случится, я с осторожностью пересек половину помещения. Примерно тогда она и затмила мой взор.

Огромная, ни с чем не сравнимая по размерам колонна возвышалась над миром, уходя вершиной в бесконечно высокое небо. Она была настолько широка, что поначалу я принял ее за часть небосвода. Лишь задрав голову кверху, я осознал, что казавшееся мне ранее потолком темное пятно было лишь горизонтом, соединяющим выровненные стены с великой ночной тьмой, пробиваемой устремленным в нее столпом мертвенно-бледного камня. Рассыпанные звезды-гирлянды выстроились кривыми рядами, периодически разноцветно мигая. Их света было недостаточно, чтобы его было видно тем, кто не смотрит прямо вверх; так что они бесновались и светились так хаотично, как только могли, лишь бы привлечь внимание. Я же просто оторопел, наблюдая за ними. Гигантского размера столб давил, будто глядя сверху, осуждающе и жестоко. Он словно был раздражен тем, что кто-то потревожил его покой, и желал поскорее вышвырнуть меня прочь, как пылинку, попавшую в глаз и вызвавшую зуд. А может, он никого и не замечал вовсе, но излучал ужас лишь своими невероятными размерами. В любом случае, мне оставалось только следовать за Пожранным, приближавшимся к колоссальной конструкции. Подходя ближе, в восхищении, я размышлял, доведется ли человеческому существу создать что-то подобное.

Внезапно из тонкой водянистой пленки вырвалась рука и схватила меня за ногу. Спустя мгновение — я уже был по грудь в жиже, молясь Богу, чтоб смерть моя была быстрой. Справа по пояс в жидкости полулежал на спине, улыбаясь, тот парень, что ранее стоял подле святого отца на собрании Пожранных. Разъетая кислотой до мяса и черепа голова его истекала кровью, и прямо на глазах обрастала свежей кожей.

— Тадаам! — юноша раскинул руки в стороны, пародируя не то шпрехштайль- , не то церемонемейстера.

Святой отец устало вздохнул.

— Господи боже…  Отпусти ты его.

— Ты-то совсем не испугался, как погляжу. Мог бы хотя бы для приличия побеспокоиться.

— Сейчас я беспокоюсь за праздник. Что ты с ним устроил?

— Ничего, — молодой человек опустил руки в жижу, — как видишь, добрая половина гостей пошла на топливо лифту, как ты и планировал.

— Сравнивать Каменного Червя с лифтом — редкостное богохульство.

— Да, разумеется. Только вот совершенно не богохульно убивать сотню-другую людей ради одной гребаной поездки в подвал.

Наступившая пауза скоро нарушилась моими криками.

Обволакивавшая стопы и голень жидкость была значительно более едкой, чем то, в чем они вязли пару минут назад. Чем глубже меня засасывало, тем опаснее становилась кислота, и кожа на моих пятках потихоньку слезала, даря незабываемые ощущения. И, судя по всему, трясина не собиралась останавливаться, утягивая меня на самое дно, если оно, конечно, было у этой лужи.

— Ты, вроде бы, не был против.

— Конечно, не был, — покрывающееся пятнами тату лицо резко исказилось в гримасе злости, и вместе с этим рука юноши взмыла вверх из-под воды, крепко сжимая огромный черный двухкилограммовый револьвер, — пока я лично не увидел, как их разнесло на кусочки и превратило в сраную пасту, Петя. Это нихрена не похоже на рай, вот нихрена!

Пожранный опустил глаза.

— Полагаешь, ржавый метафорический пистолет должен меня убить?

— Да, сука, чисто символически.

Раздался выстрел слонобоя. Я начал терять сознание от боли, когда этот парень выбросил оружие в воду и пошел к выходу, обдав меня по пути брызгами от пинка по жидкости. В его взгляде читалась жуткая ненависть. В этот раз Пожранный снова спас меня: стоило ему оказаться рядом, как пучина брезгливо вытолкнула меня на поверхность. Лежа в агонии, я опять каким-то чудом умудрялся сохранять рассудок. Осмотрев стопы, я убедился, что были они больше похожи на высохшие и почерневшие части трупа. Сразу же после, я окинул взглядом спасителя: изо лба его, прямо из центра, медленно сочилась черная, густая, тягучая кровь.

— Всего лишь царапина, — указал он на рану и легким, обыденным движением стер с себя смоляную чернь, не оставив от нее и следа - нельзя позволять таким пустякам испортить наше паломничество, верно?

— Да, святой отец, — язык мой слушался, хоть мысли все и были заняты превозмоганием. — Вера моя крепка и выдержит любые испытания.

— Тому нет сомнений. Но, видится мне, тело твое слабеет с каждой минутой, хоть дух и способен продолжить путь.

— Нисколько! Я еще могу продолжать.

— Правда? Но ведь уже сгнили ноги твои. Разве можно такими ступнями взбираться на Гору?

— А разве такими руками я мог принять вашу помощь?!

И я поднялся. Гордый, бездумный, преисполненный собственной силы и мужества. Я дрожал и готов был пасть в любое мгновение, но стоял, впившись взглядом в наставника. Это был акт принятия.

Разноцветные настенные гирлянды загорелись, осветив его лицо. Он вновь протянул мне руку. Но на этот раз, в очах его не было ни капли жалости, ни толики сострадания. В его прекрасных голубых глазах читалось лишь искреннее уважение. Меня наконец признали достойным.

В этот день прилив Грлиорана ознаменовал собой мое перерождение.

Я лежал, схваченный окаменелостями, намертво скрепленный с Червем, без единой возможности пошевелиться. Пожранный же сидел рядом, держась за окаменевшее тело и рассматривая что-то в своей руке. Гром разваливающейся земли отдавался эхом от трупов, так что весь обозванный кем-то «лифт» скрежетал на многие километры вверх. Потеряв слух, я не мог полагаться и на зрение, напрочь лишившись цветовосприятия. Дышать не было сил, так что я просто оставил грудь расслабленной, думая, что так глубоко воздух мне уже не понадобится. Замурованный, оглушенный, практически ослепший — я мог лишь смутно представлять очертания Вавилонской башни из человеческих останков, везущей нас в пустоту.

Червь прогрызал себе дорогу. Крепкая выжженная земля под его невиданной массой легко дробилась на части и захватывалась ртом из тысяч окаменевших рук, хвостов, культей и отростков, закидывающих откалывающиеся куски почвы в бездонное беснующееся жерло. Дитя инцеста каменной Праматери и человеческого гения жадно впивалось в ткань реальности, продираясь глубже и глубже, пока само пространство не порвалось под его напором и не позволило паразиту проникнуть за рамки дозволенного. Сотни тысяч…. нет, миллионы трупов пересекли ту невидимую границу, за которой нельзя было оставаться ничему нормальному, цельному, представляющему из себя хоть что-то разумное.

Лишь особо отбитые создания могли позволить себе находиться в зоне, где йаэзлои заменял воздух. Нужно было быть не просто цельным – нужно было отринуть все лишнее, чтобы зона не разорвала тебя на куски. Так, она слой за слоем сдирает одежду, хитин, перья, бластулу, шерсть и кожу, мышцы и жир, конструкты, симулякры, гиперфиксации личности или идеи, пока не останется лишь то, что ее действительно образует. Попадая сюда, свежепожранные либо окончательно теряли рассудок, становясь основной массой местных обитателей, либо настолько укреплялись в нем, что каждое слово, каждый жест и мысль являли миру истинную личность служителя Бога. Пожранную и переваренную.

Окружающая иллюзорная чернь вмиг развеялась, предавая взору бескрайние выжженные равнины. С хвоста Каменной Башни мир открывался прекрасным, завораживающе красивым местом. На тысячи километров вокруг ширилась все та же укрытая пеплом земля. Но нельзя было назвать ее ни живой, ни мертвой: куда ни глянь, виднелись пыльные острова-самумы, невероятные карьеры и ямы, бескрайние моря йаэзлои. Горизонт соединял бесконечную поверхность с земляным небом, теряясь в тонкой грани между верхом и низом, заставляя взгляд блуждать по бескрайней пустыне, созерцая ее красоту. Где-то вдалеке, там, куда я никогда не дошел бы и за сотню лет, виднелся сравнимый в всеобъемлемости с Червем шляпный гриб, из которого прямо на глазах появлялся еще один, настолько огромный, что в нечто подобное невозможно было поверить. Он рос, из него разрастался следующий, и так далее: их буйное расселение шло в сторону, и только этот факт, вероятно, спас Червя от полного уничтожения.

Слева, докуда доставал мой обзор, зиждился горный каскад, покрытый снежно-белой паутиной, опутывающей тела гигантских насекомых. Все великолепие этого места ощущалось в полной мере, и ни единого изъяна творившегося торжества грандиозности не ускользнуло от разъедаемых воздухом глаз. Чем ниже падал Червь, тем больше созерцаемое мной затмевало все видимые границы, обнажая новые, ранее незаметные прелести, до тех пор, пока и они не становились чрезмерно объемными для неокрепшего разума. Падение продолжалось так долго, что я стал забывать, сколько раз реальность оказывалась песчинкой в пустыне или буквой горящей книги. Легко, практически невесомо дотронувшись до меня, Пожранный заставил окаменелости отторгнуть это слабое тело и с презрением выбросить его прочь из Башни. Не успев опомниться, я уже летел, вернее, медленно опускался в кишащей биомассе прозрачных невкусных червей, давно уже забивших гортань. Наконец, спустя столько времени, я коснулся бренной земли первой зоны застоя.

Аоуэноы вышел из дверей. Не оборачиваясь, он направился к выходу из подвала и в относительной спешке покинул его, мельком взглянув на исчезнувший проход в преддверия Горы. Через многочисленные дыры в крыше и мозаичные стекла храм освещало переливающееся сияние луны, стекавшее нежно, как легкий осенний ветер, по крупным ветхим полотнам ткани, свисающим с самого потолка. Впервые за несколько недель Пожранный задумался ни о чем и почувствовал нечто, смутно похожее на удовлетворение. Оглядев помещение в последний раз, он задержался на иконостасе. Разглядывая почерневшую от старости лет позолоту на ликах святых, святой отец думал о чем-то, известном только ему одному. Наконец, развернувшись, он пошел к вратам храма. Справа от них, на покореженном от передвижения тяжестей паркете, молилась женщина, павшая ниц перед Голгофой.

Смотря на сломанный напополам крест, где обычно висит деревянное тело, Пожранный испытывал отвращение. Миллионы на этой проклятой планете молятся одному невинно убиенному человеку, хотя каждый день двести тысяч таких же принимают ту же судьбу. И он не символ человечества — он просто умер, точнее, был убит эгоизмом тысяч смертных, таких же, как он. Даже всю работу по созданию религии рабов за него сделали друзья и послушники — такие же люди. Все, что было в сознании масс, пришло не от повешенного — просто кучка парней решила, что им надо передать знания друга, а в итоге пала Римская империя, церковь устроила охоту на ведьм, человечество познакомилось с крестовыми походами и индульгенциями. Единственное, что его радовало, — рядом сидящая немолодая женщина, оплакивающая нерожденного ребенка. Она молилась, не глядя на гниющую Голгофу, и он знал, что она не пытается думать, мол, та цела и с нее прожигает небеса своим взглядом спаситель. Анна молилась Горе, на которой произошел акт жертвоприношения глухому богу. Горе, которая всегда там стояла, вбирая в себя пот и кровь страдающих и причиняющих страдания. Ей не нужны были эти культурные наслоения и обман, пришедшие тысячелетия спустя. Она молилась, зная, что ее Бога нет.

И поэтому она видела свет.