В камере зябко; настил из сырого картона. Серая кладка прочнее иного бетона. Плесневый след от касаний на пальцах — как тонер. Имя забыл. Остаётся порядковый номер. Он на спине у халата, в который одели. Завтра последние сутки четвёртой недели. Я никого не встречал, кто работает дольше. Есть новички, только их номера ещё больше.
Здесь не тюрьма, но хватает отъехавших фриков, да вечерами аж жуть пробирает от криков, впрочем, плевать, я обычная мелкая сошка; главное: есть, где поспать, и не парит кормёжка.
Месяц назад странный тип дал прочесть одну строчку. Мысли теперь очень сложно собрать в одну точку; он каждый вечер на час выдаёт из заначки мне исписать два листа от оставшейся пачки. «Типа дневник», говорит, «на свободную тему». Тут привыкаешь всему видеть скрытую цену; как мой сосед, натиравший полы на дежурке с парой других, поигравший нечаянно в жмурки. Он получил за проступок другую работу. Как-там… Забыл… Процедура сто-десять-чего-то…
Есть доктора, но врача не найдёшь, когда надо; и иногда просто дрожь пробирает от взгляда. Утром впервые зашла медсестра из больницы, вроде не злая; спросила: «А что тебе снится?». Я краем глаза заметил, как ручкой на парте что-то на «У…» — записала — «одобрено» в карте. Может, болячку нашла и чего-то назначит?..
Я ведь расходка — сломаюсь, никто не заплачет!
Глупо роптать, если прожитый день — уже чудо. Только царапает душу тревога откуда? Словно скребёт жерновами задумчивый мельник; как у гуся, вдруг поевшего яблок в сочельник.
В лабораториях смрад и токсичные лужи. Что было месяц назад вспоминаю всё хуже. Дни вереницей бегут, друг на друга похожи. Плесень всё глубже следы оставляет на коже. И в голове всё сильней еле слышное пенье. Холодно, холодно, холодно до отупенья. Скину халат, в одеяло зароюсь в постели. Прошлых мгновений картинки во мрак полетели. В пачку бумаги последнюю брошу страницу. Завтра попробую вспомнить, а что же мне снится.