7 ноября 1919 г. Лагерь для русских интернированных в Чугучаке.
Оренбургской армии больше нет. Дорогой читатель, поверите ли Вы мне, если я скажу, что пишу эти строки со слезами на глазах? Славное воинство, которое не раз одерживало победы над численно превосходящим противником, пало жертвой труднейшего перехода по кыргызским степям. Я наблюдал его трагическую агонию.
После болезненного поражения под Актюбинском, когда Южная армия потеряла в бою великое множество пленных, кроме убитых и раненых, мы были прижаты к Тургайской степи. Пёстрая лента отступавших казаков вытянулась по безрадостной пустоши. Отступали в беспорядке, военные и гражданские смешались, степь наводнили обозы всех возможных видов. Творилось что-то невообразимое. Настроение у всех было мрачное, полное тяжёлых предчувствий. Казаки понимали, что им предстоит перенести множество тягот и, возможно, встретить бесславную смерть от истощения под беспощадным азиатским солнцем. Неудивительно, что некоторые отряды потребовали немедленного увольнения и выплаты жалования. Офицеры понимали, что дезертиры неминуемо присоединятся к красным, но удержать их было невозможно. Армия начала разлагаться изнутри.
Те, кто всё же остались верны присяге и знамени, были вынуждены произвести сложнейший переход из Кокшетава в Сергиопль. Продукты достать в безлюдной степи было почти невозможно. Иногда местность вокруг нас была настолько засушливой и песчаной, что на много вёрст пути кругом нельзя было увидеть ни одного зверя, ни одной птички, ни одного насекомого. Мы могли идти без воды по несколько суток подряд, а если и натыкались случайно на какое-нибудь озерцо, то оно было настолько солёным, что водой из него нельзя было даже умыться, не то чтобы пить — жестоко щипало наши красные в волдырях лица, растрескавшиеся, как земля под нами.
Мы перенесли три вида тифа; спали на промёрзшей земле без плащей и шинелей, тщетно пытаясь развести хотя бы жалкий костерок; ели лошадей наших павших товарищей. Иногда нам удавалось реквизировать верблюдов в каком-нибудь степном ауле, и что люди, что животные смотрели на нас глупыми, ничего не понимающими глазами. Я шёл почти в самом конце колонны; на протяжении всего пути то и дело мне попадались мёртвые, которых не успевали хоронить, и умирающие, которые жалобно стонали и тянули ко мне руки. Но никто не останавливался, чтобы им помочь, все понимали, что каждая секунда, проведённая в этом проклятом месте, смертельна, что нужно двигаться вперёд во что бы то ни стало.
В феврале, дождавшись благоприятной погоды, красные перешли в решительное наступление в окрестностях Сергиопля, у китайской границы. Им удалось окружить мой отряд. Босая, ослабшая от голода армия, отрезанная от линий снабжения продовольствием и боеприпасами, переживающая полнейший нравственный упадок, должна была либо стоять насмерть, либо согласиться на унижение, перейти границу и сдать оружие китайским властям. Офицерский состав решил, что обстановка была достаточно ясною: держаться уже не за кого и не с кем. Начались переговоры с китайцами.
Всех нас разместили в военном лагере у реки Эмиль, в сорока верстах от поселения Чугучак. Что же осталось от двенадцати тысяч шашек, которые начали марш под Кокшетавом! Степной ветер рассеял нас в поле, мы удобрили её бесплодную землю своей кровью и своими костьми. Мой отряд, отряд атамана Бакича, раздет, безоружен, зависит от произвола иностранцев, которые при желании могут выдать нас красным или заморить голодом. Остальная часть армии, под руководством атамана Дутова, продолжает свой поход на юг, но связь с ними давно утеряна, до меня доходят только неясные, тревожные слухи.
Когда в минуты вынужденной праздности я вспоминаю, сколько страданий перенесла Южная армия и сколько ей ещё предстоит перенести, сердце моё затапливает тоска, мне хочется выть от досады и отпадает всякое желание писать.
8 ноября 1919 г. Лагерь для русских интернированных в Чугучаке.
Положение дел в лагере можно назвать безотрадным.
Уже третий день армия вынуждена голодать, довольствуясь четвертью фунта сырой баранины на человека. Хлеб не подвозят. Китайские чиновники пытаются убедить нас, что это проблема исключительно экономического характера: поблизости недостаточно мельниц, чтобы вымолоть муку для русских интернированных, китайского гарнизона и местного населения. Заботливый Бакич выяснил, что ничего подобного не было: оказывается, начальники лагеря приторговывают мукой на сторону.
Зима начинает вступать в свои права, а лагерь по-прежнему находится на летнем положении. Всех пугает зима. Сапоги у многих стоптались, шинелей и тулупов нет и не предвидится. Мы чаяли надежды, что на зимовку нас разместят среди местного населения, но чиновниками приказано было рыть землянки здесь же, на месте летнего расположения. Роющие землянки шутят, что копают себе могилы. Меня удручает этот висельный юмор, мне больно смотреть на раскрытые в кривой усмешке рты с выпавшими зубами и кровоточащими дёснами. Врачи предсказывают эпидемию цинги.
Надо уходить, но куда? Семипалатинск захвачен, Барнаул захвачен. Красные растянулись по всей границе. Нас выпускают только небольшими группками. Единственное, что ждёт такие группки — это плен, тюрьма или мобилизация большевиками. Для многих из нас смерть была бы более предпочтительным исходом событий.
Бакич в последнее время очень задумчив, редко показывается на люди, не гуляет по лагерю, не ходит в наш любительский драматический театр. С чего бы вдруг? Неужели даже он потерял надежду?
10 ноября 1919 г. Лагерь для русских интернированных в Чугучаке.
Сегодня я получил известия очень тревожного содержания.
Я бесцельно прогуливался по улице Грусти и Поэзии (в ней крайне мало поэтичного и очень много грустного), когда вдруг меня окликнул Бакич и позвал в свою избёнку. Несмотря на всю низость и убожество лагерной жизни, внутри царила чистота и по-спартански строгое убранство. На столе была расстелена карта Тургайских степей.
Андрей Степанович очень кратко ввёл меня в курс дела. Глебов Руслан Максимович, полковник Пятнадцатого казачьего полка, три недели назад покинул Чугучак вместе с двенадцатью людьми. В его намерениях было попытаться проскочить через заставу большевиков и добраться до города Верный, который контролировался белыми подразделениями атамана Анненкова, и узнать, удалось ли людям Дутова соединиться с ним.
Третьего дня в лагерь прибыл кыргызский гонец, чтобы передать записку от Глебова. Удивительным образом это событие осталось мною незамеченным (в этом стоит винить моё полное эмоциональное отупление, нежелание кого-либо видеть или с кем-то говорить). Люди уже три дня подряд высказывали самые удивительные догадки: Глебов ограблен и убит кыргызами, кыргызы согласны заключить союз в обмен на независимость Тургая, Анненков использует кыргызскую кавалерию для мародёрских рейдов и проч. и проч. Все эти фантастические построения не имеют никакого отношения к нашему повествованию, а потому подробно излагаться не будут, хотя и могли бы повеселить историков будущего. Правда, как это обычно бывает, оказалась намного причудливее любой возможной выдумки.
Оказывается, Глебов так и не добрался до ставки Анненкова. Его группа остановилась на отдых в городке Сарканд, единственном поселении поблизости с русскими колонистами. Но глебовцам не только не удалось запастись там продуктами и подкормить верблюдов и лошадей, но даже хоть на минуту остановиться и отдохнуть, потому что, как только они прибыли на постоялый двор, им пришлось с лихорадочной поспешностью продолжать своё путешествие. Было получено известие, что со стороны Уржара в двадцати верстах от города появилась кавалерия красных.
Следующая часть письма, судя по всему, написана через некоторое время и сильно отличается от того, что было сказано в нём ранее. Поначалу даже можно сделать поспешный вывод, будто бы оно написано другим человеком, однако стройные ряды палочек и петелек ярко свидетельствуют, что это по-прежнему Глебов, не нужно даже сличать почерк со старыми его письмами. Однако оно проникнуто каким-то решительно странным, нервно-возбуждённым, я бы даже сказал, экзальтированным настроением, что абсолютно на Богдана Максимовича не похоже. Вот, что он пишет:
«Андрей Степанович, я знаю, как всех нас спасти. Всех: и чугучакский лагерь, и Дутова, и Анненкова.
Проблемы наши известны: мы отрезаны от других белых соединений, в лагере наблюдается жестокая нехватка провизии, нет лошадей, оружия и проч. и проч. Но похоже, что и из этого затруднительного положения есть выход.
После нашего вынужденного побега из Сарканда мы сбились с пути. Мы приняли мираж на горизонте за юрту этапного коменданта. Мы очень долго скакали к ней, но она всё никак не становилась ближе. Только потом мы поняли, что на самом деле это и ни мираж, и ни русская застава.
Пошёл дождь, он не останавливался сутки. Земля раскисла. Лошади вязли копытами в грязи, продвигаясь вперёд с огромным трудом. У Бобровикова лошадь упала замертво от истощения. Когда это произошло, он ещё несколько минут пытался поднять её труп на ноги, кричал, вопил, рвал на себе волосы. Мы не успели выхватить у него из рук браунинг, он всадил пулю себе в висок. Наверное, решил, что станет для нас слишком большой обузой. Когда дождь кончился и небо прояснилось, на горизонте стали виднеться сотни, тысячи юрт. Огромный город в самом центре степи.
Мы шли вперёд ещё пять дней. Ермаков на третий день получил смертельный солнечный удар, нам так и не удалось привести его в чувство. Колесник и Кобзар подрались из-за куска верблюжатины и открыли пальбу. Кобзара поразило наповал выстрелом в сердце, Колесника тяжело ранило в живот. Мы оставили его в степи. У нас не было времени ждать, пока он умрёт, чтобы организовать похороны. Юрты становились всё ближе с каждой минутой1. Ночью они причудливо светились приветливыми огнями.
Мы глазам своим не поверили, когда увидели то, что увидели. Это чудо Господне, иначе и сказать не могу. Это манна небесная. Мне больше не нужно никаких других доводов в пользу того, что с нами Бог и наше дело правое.
Я не буду больше ничего писать. Слова тут бесполезны. Вы сразу же поймёте, как только Вы — я настаиваю на этом, лично Вы, Андрей Степанович — окажете нам огромную честь своим визитом. Ваше присутствие здесь не просто необходимо, от него зависит судьба не только Южной армии, но и Белого движения в целом. Отправляйтесь в путь как можно скорее.
За меня не волнуйтесь — я много ем и много сплю. Тут замечательно. Карту прилагаю.
С огромным уважением и надеждой на нашу скорейшую встречу,
Эне-тоо,
14 октября 1919 г.»
11 ноября 1919 г. Лагерь для русских интернированных в Чугучаке.
Вчера списал письмо Глебова себе в дневник и сразу же погрузился в глубокий сон. Рухнул, как подкошенный. Снилось невесть что, с утра очень неприятное ощущение. Сил что-либо делать нет, но нужно собираться в путь. Пишу, лишь бы отодвинуть хлопоты подальше.
Конечно же Андрей Степанович никуда не поедет. Он слишком важен для Белого движения, для всех нас. Не стоит списывать со счетов возможность, что записка, которую принёс кыргыз — всего лишь очень странная попытка большевиков устроить западню. Поэтому поеду я. Мне всё равно решительно нечего делать, а лагерная жизнь ввергает меня в невероятную тоску. Конная прогулка по степи может оказать на мои расшатанные нервы целительное воздействие.
Первое, что я сделал по прочтении письма — высказал Бакичу опасения, что Глебов повредился рассудком. Андрей Степанович ничего не сказал, только едва кивнул, погрузившись в тяжёлые раздумья. Должен ли я рисковать собой и жизнью своих товарищей, чтобы спасти Южную армию, когда всё, что мы имеем в распоряжении — какие-то подозрительные записки сумасшедшего? Я должен, я обязан.
16 ноября 1919 г. На границе с Китаем.
Перечитываю письмо Глебова. Что меня больше всего в нём поражает — это какое-то странное презрение к человеческой жизни, которое нельзя объяснить даже безразличием, которое, как известно, зачастую наступает во время военных действий. В принесённой кыргызом записке нет ни слова о том, где захоронены погибшие казаки и были ли они вообще преданы земле. Буквально в следующем же предложении, не тратя лишних слов на сокрушения по павшим товарищам или молитвы, Глебов пишет про какие-то загадочные юрты на горизонте. Писать ни о чём не хочу, да и это практически невозможно — весь день я провожу в седле, привал устраиваем уже затемно, когда лошади начинают спотыкаться от усталости.
23 ноября 1919 г. Сергиопль.
В Сергиопле никто ничего не знает о «Эне-тоо». В переводе с кыргызского это слово, кажется, значит «мать-гора» или что-то в таком роде. Мы сличили карту Глебова с картой, которую взяли у городского головы. Там, где на одной карте Глебов поставил жирный крест, на другой — ничего. Голая степь.
27 ноября 1919 г. В степи.
Кыргызы ведут себя очень странно. Обычно они держатся трусливо, что вообще характерно для всех степных народов. Чуть стоит им заметить на горизонте несколько вооружённых русских, как их и след простыл. Но мы для них лёгкая добыча — со мной всего лишь двое всадников и три верблюда, гружёных провизией. Если они дадут нам бой, я даже не уверен, что мы станем защищать собственные жизни.
Удивительно даже не столько то, что нас до сих пор не обезглавили. На это могут быть свои причины — в конце концов, мы всего лишь трое жалких оборванцев, которых и грабить-то не хочется. Любопытно другое: степняки будто бы потеряли всякую осторожность и разрешают нам приближаться к ним на расстояние выстрела из винтовки — то, чего раньше они бы себе никогда не позволили. Однажды нам удалось сократить дистанцию всего лишь до двух саженей. Дорогу нам перерезал кыргызский всадник; я явственно увидел его смуглое непроницаемое лицо, его чёрные глаза, которые волком смотрели из-под низко надвинутого на лоб калпака. Я хотел его окликнуть, но он тут же развернулся и понёсся во весь опор куда-то далеко в степь. Неужели нас куда-то заманивают?
Радует одно: наладился сон. Сплю как убитый, даже несмотря на то, что ночью степь промерзает насквозь, а топлива для костра у нас никогда не бывает в достатке.
3 декабря 1919 г. На дороге к Эне-тоо (?).
Сегодня мы впервые увидели их. Видение нечёткое, будто бы смотришь сквозь полуопущенные веки, изображение томительно дрожит и мерцает, как гладь воды на закате. Сотни, нет, тысячи юрт разного размера: маленькие, совсем непритязательные, и огромные, расшитые серебром и золотом чертоги кыргызских вельмож и визирей. Зрелище настолько пленительное, что я уже несколько раз пожалел, что не пишу стихов.
Устинов несколько часов сряду пытается объяснить нам, что это фата-моргана, причудливое оптическое явление, при котором отдалённые объекты видны многократно и с разнообразными искажениями. То есть на самом деле есть только жалкая маленькая деревушка, которая из-за причудливой игры света и тени и специфических атмосферных условий кажется степным Эльдорадо. Феномен редкий, но многократно наблюдавшийся ранее и описанный языком естественных наук. Котовский отказывается его слушать, тычет пальцем куда-то в воздух и восторженно шепчет, что мы будем первыми христианами в Эне-тоо за всю историю человечества (про Глебова и его людей он почему-то забыл). Со стороны очень забавно наблюдать за их шуточной ссорой, и я решил не вмешиваться.
Только Богу известно, кто из них прав. На самом деле, меня мало интересует, чья будет правда. Мираж или дворец степного Кублы-хана — он по-прежнему калейдоскопом переливается вдалеке. Сапфиры, яхонты, алмазы, топазы, изумруды… Очень красиво. Весь вечер ехали молча и просто смотрели вдаль. Спать не хочется. Мы все немного перебудоражены. Если это не мираж, то завтра мы окажемся в Эне-тоо.
5 декабря 1919 г. В самом сердце степи.
4 декабря мы вошли в Эне-тоо. Кыргызы не только не чинили нам препятствий, но наоборот, будто бы торжественно приветствовали (нам не удалось понять, что они нам кричали, но звучало это на удивление дружелюбно). Степняки забрали наших лошадей, пригласили в красиво обставленную богатую юрту и накормили нас какой-то странной кровяной колбасой и кумысом (блюдо, к которому нелегко привыкнуть). Тогда мы умирали с голоду, и потому у нас не было времени привередничать.
Как только мы закончили нашу удивительную трапезу, в юрту вошёл Глебов и Тимощук, которых мы не видели целую вечность. Они были облачены в богатую кыргызскую одежду, поэтому мы их узнали не сразу, но как только Руслан Максимович поприветствовал в особенной, свойственной только ему манере, и засмеялся на всю юрту, мы тут же кинулись друг другу в объятия, как старые друзья, забыв о разнице в служебном положении. Я сказал ему, что у Бакича неотложные дела и приехать он не может. Глебов нахмурился, но потом его лицо сразу же прояснилась и мы оба отдались горячей дружеской беседе.
Не теряя ни минуты, мы начали горячо расспрашивать Руслана Максимовича о его приключениях и о том, каким образом ему удалось найти в кыргызах из Эне-тоо союзников. Его рассказ глубоко поразил меня.
Эне-тоо существует уже несколько месяцев. Он никогда не был городом в полном смысле этого слова, как не может быть постоянных оседлых центров у тургайских кочевников. Кыргызы из разных племенных союзов понемногу стекаются сюда со всего Юга, и им не видно конца. Даже сейчас, если хорошо приглядеться, можно увидеть, как на горизонте идёт караван с Балхаша. Что же заставило их собрать такую тьму мужчин и женщин, детей и стариков в одном месте, спросил я Глебова.
Как объяснил мне Руслан Максимович, мы являемся свидетелями удивительного антропологического события: у степняков рождается новая религия. Можно сказать, что мы находимся в кыргызском Иерусалиме или Мекке. Более того, всего в десяти минутах пешком находится их главная святыня, и ничего удивительнее доселе Глебов не видел. «Но довольно слов, я вам всё с радостью покажу», — сказал Глебов, и сколько бы Котовский ни просил его рассказать хоть что-нибудь ещё про Эне-тоо, наш полковник хранил важное и загадочное молчание.
Мы маневрировали по великому множеству юрт и юрточек, продвигаясь куда-то в центр кыргызского лагеря. Потеряться в этом лабиринте было невозможно, потому что рядом с нами шли настоящие толпы кочевников, и все они стекались в одно место — по всей видимости туда же, куда шли и мы.
Чем дальше мы шли, тем плотнее смыкались люди. Я ничего не мог разглядеть, кроме голов в странных шапках. Единственное, что я чувствовал — это дрожь земли, серию лёгких толчков, похожих на сердцебиение.
«Вот она, мамочка, матушка наша! Мамулечка!» — закричал, срываясь на скрипучий визг, Глебов. Тогда мне с сожалением подумалось, что Глебов всё же безумен, как я и полагал, как бы он ни пытался скрыть своих расстроенных нервов. Тимощук, отталкивая Глебова, стал проталкиваться вперёд, но кыргызы не давали пройти. Котовский тоже ринулся вперёд, но я схватил его за плечо. Если бы мы подались за ними, то наверняка погибли бы в этой хаотичной давке.
А потом, через несколько минут, когда наступавшие сзади люди протолкнули нас вперёд, мы увидели то, что Глебов называл «Матерью». Я до сих пор спрашиваю себя, что же это было, и едва ли когда-либо смогу дать однозначный ответ. Представьте себе, мой дорогой читатель, огромную гору плоти, высотою с три фонарных столба и размером с крыло небольшого здания. Существо полностью лишено каких-либо человеческих черт, невозможно наметить у него члены, туловище. Всё его тело представляет собой множество складок плоти, которые свисают сверху вниз в несколько ярусов и наползают друг на друга. Кожа, как мне тогда запомнилось, была красной, воспалённой, в пролежнях. Сначала мне показалось, что на безобразном теле Матери было несколько страшных язв, но, подойдя поближе, я имел несчастье убедиться, что на самом деле это были несколько женских лиц (ликов), слегка утопленных в мясо и жир. Лики корчили бессмысленные гримасы, смеялись, плакали, кричали, мёртво смотрели перед с собой — всё это попеременно, без всякой заметной системы.
Возле каждого лика стоял кыргызский жрец в ритуальной маске с рогами сайгака и в одеянии, сшитом из лоскутов странной кожи. В их руках были длинные изогнутые ножи, которыми они деловито и безучастно отрезали от Матери большие куски. Затем они передавали их вооружённым охранникам, а они бросали их наступающей, смыкающейся со всех сторон толпе. Люди накидывались на мясо, рвали его зубами, и, наевшись, возвращались в свои юрты. Иногда кыргызы начинали кричать что-то на своём гортанном, клекочущем языке, но охранники одним своим грозным видом пресекали драки из-за мяса, а самых ретивых зачинщиков выдёргивали из толпы и куда-то уводили.
«Господи Всемогущий,» — пробормотал я испугано и закрыл лицо руками. «Что это такое?»
«Смотри, смотри внимательно!» — стал тормошить меня за плечо Устинов. «Мясо зарастает». И действительно, там, откуда минуту назад красный от крови нож вырезал огромный шмат, уже выросла новая плоть, слегка розоватая. Я своими глазами наблюдал, как это повторялось несколько раз.
«А где Котовский?» — встревоженно спросил я Устинова. «Только что тут был. Он не мог уйти далеко».
«Бог ты мой…»
Котовский уже стоял перед охранником и жадно тянул к нему руки. Получив солидный кусок вырезки, он самозабвенно впил в него зубы и закрыл глаза, предаваясь преступному, неописуемо ужасному удовольствию.
«Я найду лошадей. Жду тебя на том же вместе, где мы въехали в город, через час. Если ты слишком сильно опоздаешь, мне придётся ехать без тебя. Пока останься и наблюдай. Разыщи Глебова и Тимощука, как можно скорее верни назад Котовского,» — сказал Устинов и ушёл, ловко находя себе путь между бушующей людской стихией.
Я стал кричать имя Котовского, но он не слышал. Тогда я пошёл на встречу к нему, но вдруг меня вытянул к себе один из охранников.
«Вот он где! Фёдор Григорьевич, что же вы стесняетесь? Присоединяйтесь к нашей трапезе. Кушайте, кушайте!» — Глебов, который стоял подле одно из служителей (или лучше сказать — мясников?), что-то шепнул на ухо жрецу, и он отделил от Матери огромный, пышущий паром, будто бы всё ещё живой кусок. Охранник подвёл меня к жрецу, упирая острие сабли мне в спину. Мне протянули мясо. Я колебался, не зная, что делать.
«Ешь!» — рявкнул мне Глебов.
«Немедленно прекратите ваши трюки!»
«Жить хочешь? Ешь, дурак!»
Я зажмурился и неуверенно отщипнул зубами небольшой кусочек. Сначала мне стало так тошно, что я почувствовал, как желчь подбирается к моему горлу. Но почему-то я продолжил есть. Мне хотелось ещё. С каждым укусом мой аппетит распалялся только сильнее. Потом мне стало страшно, потому что я будто бы преступил какую-то грань, за которой ничего не было.
«Я не могу больше. Не могу! Глебов, объяснитесь немедленно!»
«А разве вы ещё ничего не поняли? Вы же сами только что откушали от Мамочки! И вам захочется ещё, помяните моё слово!»
«И благодаря этому… этому демону… вы собирались помочь Южной армии?»
«Вы что, слепой? Это решение всех наших проблем. И давайте обойдёмся без ненужной догматики. Демон? А может, ангел, посланник Божий? И что самое главное: кыргызы готовы помогать нам, если мы будем вкушать от Матери. Это краеугольный камень новой веры, единственная заповедь, единственное таинство. Если вся Южная армия, всё Сибирское казачество примет эту веру, нас ничто не сможет сокрушить. Мы выиграем войну, мы подомнём под себя все Степи. Разве это непонятно? Разве это нужно объяснять? Почему Бакич не мог отправить кого-то более понятливого? Как же досадно, что он не приехал, если бы только…»
«Руслан Максимович, едемте с нами, я вас умоляю».
«Это исключено. Хотите ехать — поезжайте, никто вас держать не намерен. Но теперь вы один из нас, и ваше место здесь. Рано или поздно вы снова вернётесь, на этот раз уже навсегда. Приведите Бакича во что бы то ни стало. Приведите его, если вам дорого Белое дело и жизни ваших друзей. Промедление преступно, мы ждали уже достаточно. Я не могу покинуть Матушку, я слишком нужен здесь, как и Тимощук. Заклинаю вас: приведите Бакича, Анненкова, Дутова — хоть кого-нибудь.» Он хотел что-то ещё сказать, но потом вырвал у меня из рук кусок и стал жрать его.
В глазах у меня помутнело. Мне показалось, что проведи я в этом аду ещё секунду, я больше никогда не смогу его покинуть. В меня вселился панический страх, и я побежал назад, к лошадям, к Устинову, к спасению. Я не мог думать ни о чём, и уж тем более о Котовском. Устинов решил, что за мной была погоня, поэтому он сразу перевёл лошадь в галоп, как только я уселся в седло. Мы скакали вперёд без оглядки, не оборачиваясь. Эне-тоо, столица степняков, осталась далеко позади.
Этот отрывок должен стать последним. Вести дневник у меня больше не будет возможности, потому что в самые ближайшие дни меня ждёт или смерть, или плен. Мы с Устиновым пытаемся пробиться в Семиречье к Анненкову, но там нам, как и другим дутовцам, едва ли будут рады. Мы не теряем надежды, но понимаем, что куда вероятнее, что нас догонят кыргызы или найдёт красный гарнизон из захваченного Верного.
Но, что ужаснее всего, мне по-прежнему хочется мяса.