SCP Foundation

Три года назад в монастырь пришёл человек с железным горлом. Время он коротал, шепча молитвы на греческом, и чётки никогда не покидали его трясущихся рук. Часто он захаживал в главный молельный зал, где американская бомба пробила крышу, да так и застряла в полу прямо перед каменным Буддой Шакьямуни с расстрелянным до неузнаваемости лицом. Человек садился на прямо на грязь и щепки, прислонялся к холодному металлу спиной. И продолжал молиться. Один раз он почти ударил по бомбе ногой со всей силы, но страх смерти возобладал над чувством вины.

Монастырь пустовал уже одиннадцать лет, с тех самых пор, как толпа крестьян вместе с советскими солдатами поубивала монахов и растащила все ценности, что смогла унести. Человек не стремился привести его в лучший вид, и убирался только в маленькой комнатке, где поселился. Там почти не было мебели, лишь кровать, стол и грубо сколоченный шкаф, но большего ему и не требовалось. О комфорте он не заботился, а личных вещей было совсем немного: карандаш и дневник, толстая книга с шестернёй на чёрной обложке, ритуальный молоток и четыре комплекта одежды. Три летних и один зимний.

Человек, на самом деле, жил не один. При нём было ещё двое, японка и европеец, но относить их скорее следовало к вещам. Они ходили за ним следом, покорно склонив головы, никогда не говоря ни слова. У них было застывшее выражение лица и пустой, стеклянный взгляд. Зимой, которая была особенно холодна, европеец отморозил пальцы на левой ноге — почерневшая плоть вскоре сошла от ходьбы босиком, и обнажила вместо костей медь.

Помимо двух иканатов компанию ему раз в три месяца составляли посланники. Иногда всего один, иногда двое. Те, кого отбирал лично, самые доверенные последователи; в эту группу входили и епископы, и простые верующие. Они приносили еду, рассказывали, что происходит в мире, и выслушивали указания о том, что следовало делать дальше.

— Семь-восемь тысяч человек, из них четыре в могиле, остальные в казематах, — говорил пожилой сельский учитель, качая головой, — Это по всему миру. Самые крупные приходы мы потеряли полностью, их проще всего было отыскать. Когда Верующих много в одном месте… заметно это.

— Самые крупные? — спрашивал человек звонким металлическим голосом, стараясь не сводить глаз со строчек священного писания.

— Пуэрто-Пеньяско и Гвадалахара. Детройт и Бостон. Ливерпуль, Дувр. Свердловск. Сеул, Ульсан, Чеджу. На последние три пришлось две тысячи человек, все мёртвые. Ким Чхан Рён привлёк солдат. Этот… мерзкий змей… — его лицо переменилось, наполнилось гневом, он сжал зубы и сжал руки в кулак, но затем раздался громкий дзынь, словно лопнула пружина, и его лицо вновь стало расслабленным.

— Ах… что же я, нельзя мне в таком возрасте злиться, — продолжил он умиротворённо, — Бог пожрёт его душу и не оставит ничего.

— Как у нас здесь? Всё так же?

— Да, — отвечал, уверенно кивая, студент из Пхеньяна, наверное, единственный Верующий в столице, — Ни Пиджакам, ни ГРУ нас не найти, слухи о Церкви в селе не ходят, Джи Су об этом позаботилась. Трудовой Партии тоже не до нас, им бы на руинах отстроиться. У нас есть время.

Человек поправил очки, закрыл книгу. Дела шли плохо. Но то дела мирские.

На духовном фронте ситуация последние три года была катастрофической.

Враги веры зря так тужились, Церковь успешно разваливалась сама по себе.

Вслед за Ним.

Человеку с железным горлом каждую ночь снился один и тот же кошмар. Он стоял на краю обрыва, видел пред собой зелень кедров, пихт и каштанов, плотно укрывших собой родные ему горы, серые мазки каменистых крутых склонов и, совсем немного, нежный белый цвет цветов магнолии. Небо серо, но безоблачно; дул сильный ветер, предвещая беду.

Рано или поздно ветер затихал, и небо на горизонте темнело. Там, вдалеке, зачиналось нечто, напоминающее чёрную тучу. Эта часть сна всегда длилась мучительно долго, и с каждой новой ночью казалась всё дольше и дольше. Человек ждал, и ждал и ждал, пока его стойкость не иссякала, и тогда он принимался кричать и молить о том, чтобы это уже закончилось, чтобы Он перестал его мучать и обрушил свой суд как можно быстрее — совершенно богохульная просьба. Он мог кричать сколь угодно, благословлённые голосовые связки нельзя было сорвать. Сон продолжался лишь тогда, когда всякая надежда на смерть его покидала.

Тогда он поднимал сухие, словно полные песка глаза к небу, к солнцу, но там был только дым, чёрный, как смоль. Тогда над горами разносился тихий металлический скрежет.

На горизонте загоралась искра. Путь она обычно проделывала, на вскидку, за два дня, но в сравнении с предыдущей пыткой это казалось лишь минутой. Вскоре оказывалось, что огни были лишь частью целого. На него надвигалась гора.

Он волок себя вперёд, не сворачивая, и ничто не было Ему препятствием — горы, в сравнении с которыми Он был Джомолунгмой, давила Его масса и дробили Его зубчатые колёса. Труха деревьев, вскопанная земля и разломанные скалы падали в пылающий и дымящий рот, разверзшийся у Его основания. На Его вершине четыре прожектора озирали окрестности, их лучи за раз могли бы осветить целый город. Рокот Его колоссальных механизмов был подобен грому.

Бог приближался, всё ближе и ближе, а он не мог отвести взгляда, не мог пошевелить ни мускулом на лице.

Человек оглох от шума, ослеп от дыма, жар геены опалил лицо, содрав кожу, ноги подкосились, когда из-под них ушла земля, и в пепел он обратился до того, как столкнулся с металлом Его глотки.

И только тогда почувствовал боль.

Чудовищную боль, пронзающая всё невообразимо огромное тело, частью которого он теперь был. Его распирало изнутри, структурная нагрузка беспрерывно нарастала, но разорваться на части он никак не мог. Детали не отламывались, они рушились под собственным весом, но тут же вновь присоединялись снова, вновь включались в ущербную конструкцию, чтобы сломаться и пересобраться вновь, слиться с новым материалом и быть разломанным вместе с ними. Это не было единством и не было её антонимом, это была агония, и ей не было конца.

Господь кричал, каждый кусок металла в Его теле кричал, и человек кричал вместе с ними.

На пятый год человека перестали навещать. Он знать не мог, что именно случилось, но предположения было всего два: либо приближённых убили, либо они наконец-то перестали считать его святым. Он надеялся на второе.

На шестой год у него кончились консервы. Диета его с тех пор состояла в основном из диких животных, мелких, вроде белок, зайцев и птиц. Крупная дичь в ловушки не могла попасть. Ел он мало, но всё-таки ел — в отличие от иканатов, ему без еды было не протянуть. Иногда он позволял себе маленькие радости: сочные красные ягоды тиса и сахаристые плоды конфетного дерева. Но вина заставляла после каждого такого маленького пира поститься, не есть и не пить вовсе. Но дольше нескольких дней голодовки никогда не длились.

На седьмой год европеец ни с того ни с сего вдруг рухнул на пол. Какое-то время он протяжно скрипел и беспомощно раскрывал и закрывал рот, будто рыба. Человек сел на колени перед телом, взял молоток из-за пояса и с некоторым трудом разбил ему череп: там ему предстала неряшливая, хаотичная масса серого вещества, шестерёнок и проводков. Как он и подумал. Святой Ихор не закрепился у слуги в мозгу, а потому, когда плоть отказала от истощения, механизмы тоже пришли в разлад. Человек покачал головой и зацокал языком, так, словно разбились верные наручные часы, после чего повернулся к японке и приоткрыл рот. Из его горла вышла последовательность щелчков, в ответ на которую иканат кивнула, и ушла в храмовую кладовую за лопатой.

Она своим видом стала напоминать мумию: руки как тростинки, одежда на ней висела, кожа так плотно обтягивала голову, что губы не закрывались, так что она словно постоянно скалилась. Но с могилой управилась быстро.

На восьмой год органика в теле японки отмерла окончательно, и потому начала гнить. Запах был ужасен, жужжание мух и само их количество тем более, но человек намеренно держал её вблизи. Это в самый раз. Это именно то, что ему нужно, что он заслуживает. Сидящие на лице жирные чёрные мухи, укусы слепней, их вечный гул вперемешку с тиканьем механизмов под гнилью её кожи, и отвратительный приторно-сладкий запах, от которого хотелось блевать — именно так, воистину, так. Он нуждался в гнили. В мерзости. Чтобы никогда не забывать, что в пустой чужой монастырь он пришёл, чтобы наказать себя, чтобы быть в вечном страдании и одиночестве. Он часто об этом забывал.

На двенадцатый год человек перестал считать дни.

В предрассветной тишине человек что-то услышал. Анёхасмика или нечто подобное.

Он не мог понять, что это такое. Ни на птичью трель, ни на рык животного, ни на звук неживой природы оно не походило. Но, всё же он заключил, что это, должно быть, голос странной птицы. Ни на что другое оно даже близко не походило, хотя и для птицы звук был слишком сложен.

Ещё раз. Аньон хасимникка.

В третий раз птица пропела по-другому. Тон её поменялся. Нэмаль ихэхэссо?

Человек замотал головой. Не хотел отвлекаться от трапезы.

Но потом к нему пришло осознание, что с ним кто-то заговорил, и одним резким движением он повернул голову туда, откуда раздался звук — так, что сломал бы шею, не будь она железной. У него ушло какое-то время, чтобы понять, что он видит. Заячья тушка выпала из его рук.

На коленях у каменного будды сидела фигура. Она вновь заговорила и человек с трудом распознал слова, их смысл терялся за мягкостью самой речи. В ней присутствовала нежность. В жизни человека так давно не было даже крупицы нежного. Только грязь и му́ка.

— Неужели ты забыл язык своей матери?

Фигура поднялась, и с грацией пёрышка спрыгнула на пол. И предстала во всей красе.

Её так легко было принять за человека. На голове была маска, прекрасное лицо с высоким лбом, густые выдающиеся брови, пронзительные, словно органические, голубые глаза, широкий чуть вздёрнутый нос и пухлые губы — столько человечности в этих чертах, хоть они и недвижимы. Длинные африканские косы из нитей серебра спускались к широким плечам. И крылья. Шесть прекрасных сизых металлических крыльев, которыми она скрывала наготу.

С широко раскрытыми глазами человек потянулся вперёд, попытался издать звук: не заговорить, только лишь подать голос. Вышел только мерзкий скрип. Горло без ухода заржавело.

Она чуть склонила голову набок — от этого сместились обнажённые поршни из берилловой бронзы, словно мускулы обвивающие золотые кости её шеи, — и продолжила на другом языке. На микенском.

— Так ты меня поймёшь?

И звук наречия, на котором записаны самые древние священные тексты, на той форме греческого, на котором читали молитвы жрецы машин в доисторические времена, ударил человека будто молния. Он отшатнулся, высоко и обрывисто наполовину вскрикнул, как человек, наполовину заскрежетал, как гвоздём о стекло. Ему захотелось убежать, скрыть от божьего суда свою грязь и вонь, но встать не получилось. Ноги его не слушались.

Перед ним стоял ангел Господень.

— Ну, ну, прекрати бояться, — спокойный контратенор был чист от примеси эмоций, — Слушай внимательно. Люди за пределами этого места зовут тебя Строителем и почитают как святого. Ты согласен с ними?

Человек замотал головой и замычал.

— Правильно. Твой грех тяжёл, но не указан ни в одном из писаний — потому что благоверные прошлого не могли даже вообразить себе подобное. Неверующие и нечестивцы, что прячут и уничтожают детали Его тела, препятствуют Воскрешению Божьему. А что ты?

На глаза против его воли навернулись слёзы. Он попытался их утереть, сохранить в глазах посланника хоть какое-то достоинство, и так только измазал лицо в крови. Но ангела это не смущало. Он ждал ответа.

— Я… я… — наконец выдавил человек, скрипя после каждого слова, — в-в-ведь я… собрал Его…

— Ты не сделал Разбитого Бога целым. Ты осквернил Его. Высмеял.

Слова имели эффект пощёчины. Это была правда, это было так, он прекрасно это понимал с тех пор, как увидел воскрешённого… нет, анимированного Бога воочию.

Анимированного по чьей вине? По его. Это он возгордился. Это он упился властью. И поэтому оказался здесь. Поэтому оставил всё, что имел, и выбрал забвение вместо того, чтобы купаться в лучах славы и хвалы от людей, кому слепая вера не давала распознать ущербное явление Бога за то, чем оно и являлось — актом насилия против Самого Него, высшим актом богохульства, издёвкой над Самим Разбитым.

Но если он и так это понимал, почему что-то внутри его гнилой души пыталось сопротивляться словам, не хотело с Его посланником соглашаться?

Высоко в небесах ангел внимательно смотрела, как внизу разрастался пожар. Снегопад от жара превратился в проливной дождь, но пламени даже это не мешало: розжигом ему служили напалм, термит и белый фосфор, а топливом — сосновая тайга и жирная, багровая плоть.

Она поднималась из трещин в земле, вытекала, словно гной из ран, а люди встречали её огнём. Плечом к плечу стояли Тюремщики и Правоверные: сейчас было не время для ссор. Они погибали. Рвалась кожа, лилась кровь, а Плоть жадно хватала их, делала частью себя. Рассыпались шестерни и провода, теряясь в волнах мышц.

Ни те, ни те не отступали — так же непреклонно наступала и Плоть. Ангел смотрела неотрывно, точными камерами ловя каждую деталь. Тревогу в чертах тех, что были от поля битвы достаточно далеко, чтобы не носить химзащиту. Страх деревенских, которых военные без объяснения причин загнали в автозаки и увезли прочь от родных мест. Видела наполовину сгоревшие, наполовину облепленные мясом избы, до которых Плоть добралась до того, как Тюремщики выслали подмогу. Солнце зашло, и взошло вновь. Ещё раз, и ещё.

В ночь после третьего дня Господь всё-таки показала себя.

Она послала молнию силой в миллионы ампер, ослепившую и ангела, и воинов. От грома стёкла дрожали на сотню километров вокруг. Тюремщики понятия не имели, что случилось только что, но для Правоверных не могло быть сигнала яснее. Молотобойцы кто упал на колени в порыве экстаза, кто так и застыл в изумлении, а рота стандартизированных синхронно сложила руки в молитве и в один голос завела молитву Индустрии.

Поток электричества прошёл через неё быстро, как вода через сито, и на это единственное мгновение мир вокруг перестал существовать. Ангел зависла в белой пустоте, раскинув в сторону руки — руки, у неё было тело, она снова была жива — нет, не снова, то, что у неё было раньше, жизнью назвать невозможно. Но у неё было тело. Прекрасное тело из кремния, углепластика и термопластичного эластомера, которое она чувствовала так, словно оно из плоти и крови, но оно не было, оно было без греха. И в пустоте, перед ней, висело другое тело. Такое же прекрасное. Родное. Оно протягивало руку и улыбалось.

Когда датчики пришли в себя, она увидела: Плоти больше не было. Только толстое поле пепла, из которого тут и там высились деревья. И люди. Испуганные, обнажённые люди, которых Плоть забрала, но не успела перемолоть. Здоровые. Исцелённые.

Ангел была в благоговении. Она была в ужасе. Она понимала ясно, как никогда раньше, одну простую вещь:

Настали последние дни.

Согнувшись над раковиной, Валерия Храмова устало тёрла глаза и ощущала себя кучей мусора.

Номер на двадцать первом этаже отеля «Шангри-Ла в Хух-хото» назывался «президентский люкс», и такое имя вполне оправдывал. Это были хоромы под двести квадратных метров площадью с раздельными спальной, гостиной и маленькой кухней. На стенах везде были разные деревянные панели, над кроватью для местного колорита висел колчан с луком. В уборной прямо над ванной расположилось широкое, почти панорамное окно с видом на утопающие в утреннем зимнем тумане высотки. Пол здесь был из белого мрамора, а раковина так вообще из синего.

Возможности этой роскошью воспользоваться, то есть, принять душ впервые за четыре дня, у Храмовой не было.

В дверь постучали, мужской голос осторожно спросил:

— Всё хорошо? Вы скоро выйдете?

— Да, я просто умываюсь, — промычала она через сползшую на рот ладонь, — Можешь зайти, если надо.

Ответа не последовало.

Какое-то время она протаращилась в отражение, слушая текущую воду. Собралась с силами, распрямилась. Взяла блистер каких-то анальгетиков с кофеином, которые сопровождающий купил ей по пути в отель, выдавила три таблетки. Закинулась, запила прямо из-под крана. Всё это проделала левой рукой: так медленнее, но мрамор, вроде бы, камень хрупкий, а рисковать размахивать правой ей в таком состоянии не хотелось.

Храмова вышла, прихватив алюминиевый чемоданчик, который оставляла под раковиной. Справа у стены стоял агент Цзянь: они встретились взглядами, он учтиво кивнул и проскользнул в дверь, закрывшись на замок. Вышла она в гостиную. В центре напротив стены с телевизором полукругом стояло три дивана с бархатной обивкой. Один был занят. Она села напротив, положив кейс на колени.

«Оппонент» был одет с иголочки: синий пиджак и синие брюки сидели так хорошо, словно их сшили прямо на нём. Запонки золотые. Туфли отполированные до блеска. Он старше Храмовой лет на десять-двадцать: волосы уже все седые, лицо всё в морщинах. Выражение безразличное. Смотрел он мимо неё, в окно, и хорошо. Она побрезговала и галстуком, и пиджаком, и даже рубашку (рубашку, не блузку) не стала заправлять в чёрные брюки. Не то, чтобы на уровне решения мировых проблем прилежность внешнего вида очень много значила, но на фоне него и номера она выглядела неважно. Хорошо хоть, что одежда помятой не была.

— Где послы Инициативы? — после недолгого молчания вздохнул он, барабаня пальцами по подлокотнику, — Это ведь они сняли номер и выбрали время. Как невежливо.

— Так-то они не опаздывают, просто мы приехали раньше, — Храмова пожала плечами, — Встреча-то в десять. У них ещё полчаса.

— Всё равно это грубость.

Затем он всё-таки перевёл взгляд, и поднялся протянуть руку через журнальный столик. На указательном пальце у него было кольцо с синем камнем.

— Ничжаму Абудула, позывной «Искандер». Заместитель Директора по миссии в Восточной Азии.

— А… — она на секунду опешила, — Храмова Валерия Фёдоровна. Специалист по технологиям Церкви. Не ожидала, э, лично увидеть кого-то из высшего командования.

— У Комиссии стандарты не такие, как у вашего начальства. А что до вас, у вас очень крепкое рукопожатие. Сразу видно надёжного человека, — он утвердительно кивнул.

— У вас тоже, — она улыбнулась изо всех оставшихся сил.

Ровно в 10:00 на весь люкс раздалась приятная мелодия, которая тут вместо дверного звонка, и сразу же затрещал ключ в замочной скважине. Храмова от этого резко проснулась и неожиданно для себя обнаружила, что прикорнула на плече у Цзяня. Тот стоически терпел и читал какой-то журнал с красивой актрисой на обложке. Вскинувшись, она пробормотала извинения и села поприличнее. Замдиректора же даже ухом не повёл, папка с документами интересовала его больше.

Из прихожей выехал старик в инвалидной коляске.

— Ох, вы уже здесь… 'Ахлан васахлан, хадратукум. Прошу прощения, что заставил… вас ждать, — он покачал головой, — Очень хотел посмотреть храм Пяти Пагод. У меня после нашей встречи… самолёт… в Хайфу. Не так уж у меня много… времени.

Старик был сгорбленный, лысый, с короткой белой бородой и кожей, будто старая, скомканная, испачканная кофе бумага. Из-за великоватого ему пуховика он казался ещё меньше и тоньше, чем на самом деле. Секретом не было, что всем трём главам Экуменистической Инициативы уже за сотню лет, при том, что они — нормальные люди. Возраст давал о себе знать и в том, как он говорил. Дышать ему явно было тяжело, несмотря на кислородную трубку в носу; каждые несколько слов он делал паузы. А ещё растягивал гласные, но это, наверное, уже был акцент.

За ним забежала, хлопнув дверью, белая женщина. Полностью белая. Она напоминала приведение, от её белоснежного делового костюма и выбеленных волос в глазах зарябило. Она крикнула «Здравствуйте!» так громко, что у Валерии ещё больше разболелась голова, и принялась помогать старику.

Абудула отвлёкся от бумаг и зашагал к паре. Завязался короткий разговор:

— Вы, наверное, Аднан? Благодарю, что почтили нас своим присутствием. Меня зовут Ничжаму Абудула, я возглавляю миссию МОК в Восточной Азии.

— А-а, так это вы… значит… Искандер. Помню, мы четыре года назад вели переписку… по… по поводу чуда в Кашгаре. Интересно как. Это, оказывается, было на вашей… родине.

— Моя родина, сэр, — он хоть и не поменял тон, но сделал на слове упор, — это Китайская Народная Республика.

— Как знаете.

Храмова всё это время усердно массировала виски. Голове стало легче, а вот боль в плечах и спине никуда уходить не собиралась, спать в самолёте всё-таки было плохой идеей. Когда она снова пришла в себя, оказалось, что Аднан уселся на диване, по отношению к которому остальные два стояли перпендикулярно — и так, фигурально говоря, оказался во главе стола. Женщина сидела рядом. У неё на правой скуле, оказывается, была татуировка: простая надпись, три строчки чёрными чернилами.

— Привет! — сказала она полушёпотом, когда заметила, что Валерия на неё пялится.

— М. Привет.

— Я Ди, — и помахала рукой.

— Интересное тату.

— О! — она хлопнула в ладоши, — Зна-аешь что это?

Храмова откинула голову на спинку дивана и засмотрела на неё искоса.

— Нет. Расскажешь?

У Ди были распущенные волосы аж до пояса длиной.

— Это значит, что я Словоковец. Иоанн один-один: «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Мы верим, что каждое слово священно, ведь Боже создал их первее всего остального, и творил именно словами.

— А-га.

Широкие карие глаза, густые ресницы. Тонкие сухие губы.

— У меня памфлетик есть, если тебе интересно! Только пожалуйста не выкидывай его никогда, портить писчую бумагу это великий грех. Во-от, я его сейчас достану…

Длинная шея, нежная бледная кожа.

— Ди, милая, сделай… мне чаю, — прервал её Аднан, отлучившись от светской беседы с Абудулой.

— Хорошо! — она сразу же повернулась к нему и повысила голос до нормального. То есть, в её случае, громкого. И убежала.

— Вы на неё не держите… зла. Ди просто девочка… чересчур увлечённая. Не только в вере. Простите, если она вас… побеспокоила лишний раз. Вижу, неважно вы… выглядите.

— Да нет, вы что, — Храмова махнула рукой, — А я в порядке.

Старик наклонился, подперев подбородок о спинку коляски, которую прикатил перед собой. Во взгляде его нежно-голубых глаз читалось беспокойство.

— Как со стороны Смотрителей… некрасиво… сотрудников доводить до такого… состояния.

— Они тут не причём, — хмыкнула она, — Я сама виновата, что с Нового Года… м-м… ещё три дня пила.

— А-а…

Он сразу переменился в лице, и понимающе улыбнулся. Абудула задержал на ней полный сомнений взгляд.

Вскоре Ди вернулась с двумя чашками в руках: чёрный для Аднана и зелёный для Валерии. Она к нему принюхалась: аромат приятный, будто бы хвойный. На секунду проскочила мысль, что он может быть отравлен, но, думается, смысла им это делать не было. Поэтому она отпила — и с превеликим удивлением обнаружила, что это сагаан-дали.

Чай был горячий, но не настолько, чтобы обжигать. Горький, но не слишком, сладкий, но не сильно, но очень травяной. Очень таёжный. Вкус как чудесная смесь полыни, земляники и мяты. И кисловатое послевкусие. Прекрасно. Замечательно. Удивительно.

После пары глотков она отложила чашку на столик. Она глубоко вздохнула, выдохнула — даже дыхание горячим стало. Такое удовольствие нужно на подольше растянуть.

Снова почувствовав себя живой, она принялась за дело — за чемоданчик.

В крышку рядом с ручкой была вделана замочная скважина, а слева — четыре барабана с английскими буквами. Не колеблясь ни секунды она ввела код «HIZQ». Цзянь передал ключ.

Кейс открылся с лёгким щелчком. Внутри было устройство, которое формально называлось «цифровой аппарат для телекоммуникации без установления канала связи, серия 23D5». Неформального названия у него не было, если только сокращения «23D5» или «ЦАТУКС» таковыми не считать. Те, для общения с кем он предназначался, неформальности недолюбливали.

В чемоданчик оно вмещалось идеально, потому что сделан он был специально под аппарат. Храмова щёлкнула пару тумблеров. Приложила палец к считывателю отпечатков, от чего устройство зажужжало, запускаясь. Склонилась над экранчиком в верхнем углу. На секунду её ослепило — это был сканер сетчатки. Потом на экране что-то мелькнуло. Слишком быстро, чтобы разум осознал все детали, но этого и не требовалось. Полсекунды хватило, чтобы картинка пробралась через хрусталик, по зрительному нерву и в мозг, чтобы бессознательное наткнулось на неё, как на шипы на дороге, чтобы она раскрылась в идею, в мысль в форме кинжала, которая одним быстрым ударом длительностью меньше микросекунды вбила себя в мозговой ствол и через дыру у основания черепа распространилась по спинному мозгу и по нервам до самых кончиков пальцев.

Она откинулась назад, стиснув зубы и выгнув спину. Когда до неё дошло, что вспышка боли прошла, оставив за собой зуд за глазами, и что она всё ещё может дышать, она медленно проговорила, не раскрывая век:

— Я п-прошла проверку. Они сейчас подключатся.

— Ты в порядке? — спросила Ди без единой ноты беспокойства, скорее с интересом.

— Я в порядке.

— Конечно она в порядке, — вдруг раздался ещё один женский голос, — Совету незачем убивать своих сотрудников попусту. Мисс Храмовой не выдали бы аппарат, не будь у неё привики от мемагента.

Валерия раскрыла глаза, но никого нового в комнате не было. Цзянь всё так же прятался за журналом, Абудула решил усесться на полу, по-турецки подобрав под себя ноги, Ди на него как-то странно смотрела, а Аднан…

У него в руках был белоснежный голубь. Он осторожно накрыл его голову ладонью, наклонился и что-то прошептал ему, после чего поднёс голубя ближе. Птица вытянула шею и закурлыкала ему на ухо. Старик удовлетворённо кивнул, усадил её на плечо, перед этим погладив ей пёрышки, и заявил:

— Бернард пока ещё занят, у него неотложное… заседание в одном из капитулов. Сэмюэль же… на линии.

Голубь довольно закурлыкал в подтверждение. Храмова бы удивилась, но была для этого слишком измотана.

Потом раздался тихий, но пронзительный электронный писк, быстро меняющий тональность и амплитуду — это был аппарат. Наконец-то. За писком последовал синтезированный голос без капли эмоций.

— Агент Цзянь, покиньте помещение. Обсуждаемая информация не соответствует вашему уровню допуска.

Он без вопросов поднялся, как-то неловко и слабенько хлопнул её по плечу, прошептал «удачи» и отправился на кухню — она, благо, была в дальнем конце люкса. Если стараться не подслушать, то это вполне удастся.

— Сим объявляю двадцать пятое собрание Триумвирата открытым, — опять из ниоткуда раздался голос, глубокий и твёрдый, от которого в голове возникал образ грозной гендиректорши.

— Дата. 4 января 2019 года. Тема заседания. Недавняя активность Церквей Разбитого Бога в районе содержания Объекта 610, также известного ИУС-2601-Блэквуд-Серый «Сибирская Карцинома» в терминологии МОК, также известного как «Ненавидящая Плоть» в терминологии ЭкИн.

— Международную Оккультную Комиссию представляют замгенсека ООН директор Д.К. Аль Финье и замдиректора Искандер в присутствии Совета Ста Восьми в полном составе. Рада вас услышать, господа.

До неё дошло: это говорил Абудула. Или, скорее, чревовещал. Звук шёл от него; лицо напряжено, глаза закрыты, губы едва заметно шевелились, но голос отличался отличался от его хриплого баритона, хотя бы потому что был женским. Будто вообще ему не принадлежал.

У неё в голове что-то щёлкнуло во второй раз. Это был спиритический сеанс. Или что-то другое со схожей идеей: одолжить своё тело кому-то другому, дать гостю говорить через себя. По крайней мере, Храмова надеялась, что это был не сеанс, и что Финье и Сто Восемь были живыми людьми. От одной только возможности того, что Комиссией всё это время мог руководить сном мёртвых духов, её пробрала дрожь. Но МОК хоть и обожала паранормальное, настолько ненормальной не была. Она на это надеялась. Мёртвое должно оставаться мёртвым.

Она отложила раскрытый чемоданчик на диван и потянулась за кружкой чая. От таких нехороших мыслей даже последние остатки похмельного тумана в голове выветрились, но они не были единственной проблемой. Осталась усталость и ноющая боль — а лучше сагаан-дали с ними вряд ли что может справиться.

— От Экуменистической Инициативы… присутствуют имам Аднан аль-Куртуби и… цадик Сэмюэль.

— Организацию Содержания представляет Совет Смотрителей при содействии старшего научного сотрудника Храмовой.

半端なら K.O.

Яблоко от яблони

all is well in the nälkä family


Господь

Я правда вас ненавижу

Хөх юм

Максвелл