Когда моя внутренняя плодородная сила иссякла, я стал акушером. Обучится этому с моим долгим опытом было легко, и я пустился по миру. От поселения к поселению, от монастыря к монастырю. Помню Тарворожскую обитель, с её лёгкими стеклянными куполами. Помнится мне ещё длинная прибрежная деревня Позса, жидкие площади Капероша, Керка, единый дом кичилей.

Уже при мне дороги между ними снова стали длиннее, и все путешествия тянулись как тесто. Когда ты шагаешь под знойным солнцем или студящей луной, каждый час камнем ложится на спину, и вот твои ноги начинают гнуться, а руки больше не держат трость. И ты уже хочешь упасть на гальку, но там, вдалеке, ты знаешь, ждёт тебя невероятное наслаждение, и ты встаешь и идёшь. Шаг за шагом.

Гораздо печальнее прийти к пустой деревне. Каждый раз, видя на горизонте силуэты домов без огней внутри, я начинаю трястись. Нервы ни к черту.

Мне однажды приснилось, что я пришёл в мертвую деревню. Скот лежал на улицах, лампы перегорели, из незапертых дверей несло смрадом. До наступления ломки я обошёл все жилища, многие были заперты снаружи. Видны были следы постепенного затухания жизни. Пока есть надежда кого-то найти, от ломки можно ускользать. Когда надежды нет, она тебя догоняет мгновенно. В реальности я далеко себя не запускал и точно не знаю, как это случится. Но этот сон, кошмар, кажется мне вещим. Меня охватывает духота, грудь зажимает. Уши закладывает, висках сверлит. Я начинаю, задыхаясь, мотать головой, пока мой респиратор не слазит с лица. Нефильтрованный воздух ударяет в голову. Я чувствую теплоту воздушного планктона, сырость земли и запах своего тела. Затхлого, терпкого, смолистого умирающего тела. Когда этот запах перекрывает всё, я просыпаюсь. Я не умоляю опасности чумы или пиратов, животных или катаклизма. Но я уверен, мне предречено умереть от собственной зависимости.

От собственной зависимости и нетерпения. Я мог осесть в каком-то полисе или крупном торговом узле — я видел много коллег, которые так и поступают — и срезать плоды по мере их рождения. Гарантировано раза три в год, если не больше. Но я нашёл золотую жилу, влекущую к бездне. Чума. Вспышка. Изоляция. И вот я кручу землю под ногами, отставая от волны болезни на девять-десять месяцев, и женщины сами выстраиваются с просьбами в очередь предо мной.

И вот я вхожу в шатёр к роженице. Сооружаю из верёвок, крюков и полотенец акушерское кресло, смазываю свои инструменты в септике, ставлю таз. Рутина, которая, казалось бы, должна быть самой лёгкой. Но уже в этот момент меня трясет от предвкушения. Чтобы сосредоточится во время родов на выполнении своего долга перед вымирающим человечеством в общем и перед доверившийся мне женщиной в частности, я часто раскусываю себе язык до крови. Вспоминаю о всех трудностях, которые я преодолел, чтобы попасть сюда. Вспоминаю о том невероятном столкновении судеб и случайностей, которые позволили пухлому румяному младенцу оказаться у меня в руках. И дальше следует момент, ради которого я живу. Ради которого я переживаю весь тот ад, наступивший на земле. Я подношу дитя к нагому носу и вдыхаю его аромат. Жизнь, счастье, любовь, Бог, надежда. Все сливается в запахе младенца.

Рома умом был реалистом, но сердцем тяготел к романтике. Поэтому когда ему предложили провести контакт с внеземным разумом, он испытывал смешанные эмоции. Последнее десятилетие он уже не тратил сил на поиски "их", инвестируя космические программы и смежные области поскольку-постольку.