Особые условия содержания: Документ ограничен допуском 4 уровня, до распоряжения куратора на его распространение наложен запрет.
SCP-1448 должны носить маски, полностью или в большей степени скрывающие лицо. Взаимодействие с персоналом следует ограничить до еженедельных сеансов психотерапии. Физические и цифровые фотографии объекта, произведённые после 16 марта 1982 года, необходимо утилизировать.
Описание: SCP-1448 — совокупное обозначение ряда сотрудников Фонда, обретших аномальные свойства в результате инцидента 16 марта 1982 года. Полный перечень подверженных лиц указан в отчёте АПАИБ/1982.
Субъекты отмечают «нечто общее» во внешнем виде SCP-1448 — когнитивно опасная информация, закодированная в лицевых паттернах сотрудников, но не повлиявшая на них визуально. При восприятии сторонними наблюдателями какого-либо из лиц SCP-1448 активируется упомянутая когнитивная угроза, что приводит к искажению у субъектов понимания таких концепций, как [ДАННЫЕ УДАЛЕНЫ].
Подверженные аномалии сотрудники испытали реструктуризацию сознания — их когнитивное сопротивление более развито, чем у среднестатистического человека (ИКС составляет от 12,4 до 19,8 в зависимости от экземпляра). Таким образом, при восприятии SCP-1448 своих лиц или лицевых паттернов друг друга описанный выше эффект не проявляется. Они также устойчивы к прочим информационным аномалиям, противодействие которым не требует более высокого ИКС.
Приложение 1448/1: Интервью с сотрудниками.
Приложение 1448/2:
Высокое чёрное пальто валялось на полу небольшой комнатки. Его владелец, бородатый мужчина лет сорока, застыл в воздухе под самым потолком и всеми силами упёрся в него, почему-то рассчитывая, что боль ослабнет. Боль, наполнявшая его жилы вместо крови, вырывавшаяся изнутри костей и мышц… такая иллюзорная боль! Ведь её не вообразить простому человеку.
Под мучеником в ужасе стояли его жена и сын. Вопли мужчины разбудили всех соседей, но он приказал никому не открывать дверь. Семья пыталась спустить мужчину и помочь ему или, по крайней мере, заткнуть его рот.
Внезапный разворот — затылком он коснулся горячей лампы накаливания. Резкое движение — лампа разбилась, куски стекла впились ему в голову. На пол капнула кровь. Кожа вскипела и налилась кровью от напряжения мышц.
Страдалец постепенно переставал походить на человека. Мальчик, сын его, в слезах вопрошал у матери: «Это демон?» Но мать не слышала ребёнка. Она лишь потерянно тянула мужчину за ногу, когда тот не поддавался.
— Папа, посмотри на меня!
В ответ мужчина лишь издал вопль.
— Папа, ты слышишь меня? — Папа всё же взглянул на него.
Глаза сына. В них было всё: непонимание, надежда, боль, доброта. Они соединялись в пышное соцветие, а после обращались в плод, настолько неопределённый, что расчувствовать его вкус было невозможно. В глазах сына был плод, а плод был всем. И сын провожал отца, который во всех смыслах был не совсем в себе.
Никакой боли. Никаких ощущений. Тело исчезло, и будто все конечности куда-то подевались. Единственным чувством было что-то, что можно назвать пустотой. Здесь ничего не слышно. Запахов нет. Нет и чего-то, что можно попробовать на вкус. Только подобие зрения и разум — разум страдальца. Он стал смотреть в свой разум: в нём оказались вполне определённые пейзажи, усеянные цветами. Тюльпаны, розы — алые и белые, фиалки, ландыши. Это было понятное, человеческое. Но вдруг мужчина увидел одинокий цветок. На мгновение он показался ему чёрным, потом же он стал спиральным. В нём угадывались все возможные и невозможные цветы разом. Тот чёрный цветок… снова неопределённость.
Какие-то знания, сотни осколков совершенно разных форм, складывающиеся в удивительно ровную картину, лавиной обрушились на мужчину. Эти осколки нельзя назвать мыслями — не порезавшись, человек не способен понять их. Это скорее отколовшиеся от стекла частицы, которые сами определяют его рамки, а не наоборот. И однако же, в осколках этих была мудрость, и она, словно осколки лампочки в его квартире, уже впилась в голову.
Мудрость — вовсе не как плод в глазах сына. Понимание, безнадёжность, наслаждение, злоба. Здесь всё сущее, таинственным образом вложенное в пустоту. Больше здесь ничего нет. «Увиденное» мужчина поймёт не сразу, но унесёт его с собой. И он прозреет.
— Сэр, исходя из всех экспериментов, — сидевший в деревянном кресле-качалке человек в лабораторном халате внимательно осмотрел документы в своих руках, — у вас наблюдается способность… к онтологическим искажениям.
Учёный с опаской повернулся, не вставая, к мужчине, узревшему мудрость. Он был цел и невредим.
— Мистер Хэнсен? — Продолжил учёный. — Всё верно, вы, кажется, способны сознательно искажать реальность.
Хэнсен осмотрел комнату: в лаборатории, больше напоминавшей офис, в другом конце помещения тщательно настраивали какую-то аппаратуру двое человек. Они высматривали её показания и вполне могли забыть о посторонних. В руках Хэнсена оказался отполированный рубин размером с монету. Лампы подсветили его грани, прямые линии искусственного света стали напоминать сетку.
— Я скульптор реальности?
— Как бы это ни было прискорбно — да.
Хэнсен подобрал соседний стул и поставил его поближе к собеседнику. Он снизил тон.
— Насколько мне известно, такие аномалии неизлечимы.
— Вы правы, что тоже весьма прискорбно. Однако якори реальности Скрэнтона исправно нивелируют аномальное воздействие скульпторов, это не проблема. Сейчас нас больше интересует, господин Администратор, — вымолвив это слово, учёный почувствовал небывалую тяжесть: основатель организации, сохраняющей нормальность, сам её утратил и встал в один ряд с прочими SCP-объектами, — когда и при каких обстоятельствах вы осознали у себя наличие аномальных свойств.
Скульптор постарался описать тот вечер в своём доме — без подробностей о том, что было после «потери тела», а после непродолжительной лекции учёного о предстоящих процедурах, не попрощавшись, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Из всех остальных именно Хэнсен обрёл свои способности. Либо это обыкновенная лотерея и из миллиардов исходов выпал положительный, то есть Хэнсен, либо это своеобразное перевоплощение положено всем носителям звания «Администратор Фонда SCP». И то и то казалось глупостью. Но скульптор понимал, в мире существует список невозможного, и он, как известно, пуст.
Нахлынуло отвращение к самому себе. «С чем боролся — на то и напоролся». И как быть? «Человек способен лишь на незначительные вещи и, увидев, как реальность сворачивается под его мелочной волей, он сходит с ума, не находит применения этим возможностям, теряется в выборе…» — так говорил один фондовский доктор, чью фамилию он уже запамятовал. Но этот доктор никому ещё не рассказал, какого чёрта люди становятся скульпторами реальности!
Хэнсен подумал об изменениях в структуре Фонда. Совет Смотрителей уже проинформирован о случившемся и сейчас ожидает его позиции. Каждое его слово совершенно точно отразится на Организации — если перестановки в режиме работы и будут, то только масштабные.
«Санкционирование применения объектов класса Таумиэль — научная служба. Коммуникация с дружественными связанными организациями — Отдел внешних связей. Назначение директоров учреждений — Совет О5. Наблюдение за Советом О5…»
— Это слишком значимое событие, чтобы ограничиться стандартной постановкой на содержание, — прервал тишину в конференц-зале женский голос.
— Вы предлагаете уничтожить его? Где ваша этика? — Обратился к руководителю Комитета по этике один из Смотрителей.
В него впился укоризненный взгляд, в котором читалось отчётливое желание свернуть шутнику шею. Женщина в синем пиджаке, как бы между делом, убрала нитку с плеча и продолжила.
— Пятый, вы имеете дело со скульптором реальности, прямо сейчас занимающим высшую должность в организации. Можете относиться к этому как угодно.
— Ох, я отношусь к вопросу со всей серьёзностью. Вы правильно заметили — нашей проблемой сейчас является целый скульптор. Несерьёзны здесь только вы. Договориться с ним? Принять его условия? До недавнего времени он действительно был эффективен, сейчас же его эго…
— Вы оба исходите из позиции, что Администратор несостоятелен в текущей своей должности, — вмешался Двенадцатый. — Я не предлагаю с ним договариваться или сажать в клетку. Пока что. Выслушайте самого мистера Хэнсена, возможно, это облегчит нашу задачу.
Наблюдение за Советом шло уже около сорока двух минут. Конечно, никто, кроме наблюдателя, об этом осведомлён не был. Странно, но якори реальности над потолком конференц-зала оказались слабыми, хотя жужжали довольно знатно.
— Само собой разумеется, но я не хочу, чтобы позже это переросло в нарушение наших принципов. Мадам Бёртон, — Смотритель медленно повернулся к ней, — это к вам относится. И раз уж мистер Хэнсен так состоятелен на посту, он поймёт наше желание воспользоваться правом, данным нам соответствующим кодексом — снять его с должности.
Наблюдение перешло в непосредственное участие.
— Не беспокойтесь, Пятый, до кумовства не дойдёт.
На плечи членов Смотрителей свалился тяжкий камень: что здесь делает Администратор? Не наговорили ли они при нём лишнего?
— Господа, доброго вам дня. Внеплановая конференция? Не возражаю, нет.
Хэнсен начал поедать Первого Смотрителя глазами.
— «Постановка на содержание» провалилась.
Не поворачивая головы, он посмотрел на костюм Пятого так, чтобы последний видел направление его взгляда, медленно идущего вверх, к голове.
— Послушайте, я…
— Я ни в коем случае не стану оправдывать ваших необоснованных опасений и (я не слышал весь разговор) возможно имевших место лживых высказываний обо мне.
Элегантное обвинение в роспуске сплетней. Пятого накрыла ярость. Если бы он был наедине с Администратором, он бы не постеснялся вылить в его сторону реки оскорблений. Пятый не стал сильнее трепетать от нового облика Хэнсена. В Фонде теперь он — такая же аномалия, как и тысячи других. Раньше у него были огромные полномочия, и он справедливо занимал свой пост, внушая уважение всем до единого, даже людям не из Организации… Точнее, он имеет огромные полномочия и сейчас.
— Ладно… — Хэнсен слегка хлопнул по столу. — Предложение уже выдвинуто, но высказались не все. Есть кому что добавить?
От стен эхом отражалась тишина. Первый не вполне успешно скрыл своё раздражение: он поднял перед собой документы, а затем сложил в ровную стопку. Звуки шелеста бумаг прошлись по залу. Смотритель устроил голосование.
— Желательно не в присутствии мистера Хэнсена.
Администратор натянуто ухмыльнулся.
— Итоги мне всё равно будут у меня.
Совет понимал: сделать со скульптором они ничего не смогут. Но они будут действовать в соответствии с порядком, установленным самим Администратором и не станут идти на поводу у нового — уже аномального — Администратора. Руки поднялись ввысь.
— Пожалуйста, — Первый, словно выступая от лица всего Совета, озвучил результат голосования, — все тринадцать за оставление вами поста.
Всеобщее — кроме Хэнсена — беспокойство упёрлось в потолок, который был здесь довольно высоким. Начиная с этого момента всё зависело от воли скульптора.
Продолжи он дискуссию в неформальном тоне, унижая и крича на всех — остальные будут соблюдать субординацию. Уволь он Смотрителей, даже не притрагиваясь к бумажкам с печатями и без обращения в нужные инстанции — они и слова против не вымолвят. Оставалось надеяться на благоразумие Администратора.
— Отлично.
Внезапно что-то изменилось. Дышать стало тяжелее. Стены сузились. Лица исчезли. Вместо них на головах Смотрителей оказались тёмные спиральные узоры, как тот, в который обернулся чёрный цветок. Они были неподъёмными, несли с собой революцию, великую перемену.
— Мистер Хэнсен, вы в порядке? — Руководитель Комитета по этике мадам Бёртон, кажется, единственная в этом зале не понимала происходящего.
Администратор выпрямился. В глазах резко потемнело, а в ушах появился звон.
— Прошу прощения, мне нехорошо. Вы уже проголосовали, так ведь?
Тело скульптора никак не менялось, пройти сквозь стену, как парой минут ранее, он не мог.
— Мистер Хэнсен, — позвал один из Смотрителей, — при всём уважении, регламент содержания есть регламент. По итогам голосования мы вынуждены были его соблюсти.
И только сейчас он услышал, что над потолком жужжание стало ещё сильнее.
Его заключили в довольно просторную трёхкомнатную камеру, скорее напоминавшую роскошную квартиру, нежели место отбывания «срока». А отбывать здесь скульптору придётся примерно всю жизнь, способности сами никуда не денутся. Вместо него назначат нового Администратора, который, однако, к основанию Фонда не будет иметь никакого отношения, но это мало волновало Хэнсена.
В камере стояла приятная тишина, хотя к ней наверняка мог быть подключен не один десяток якорей реальности. Из-за них рассудок скульптора помутнел, стало тяжело думать. Устройства беспощадно сдавливали его мощь, как бы заперли его в узком коридоре.
Скульптор прошёлся по недавним событиям и убедился: Совет сделал всё, что должен был. Хэнсен не пожалел о сборе именно такого Совета, они — самые ответственные люди из всех, кого он знал. Работа с аномалиями не только опасная, но и пугающая. Видеть, как привычный мир рушится под ногами, а вместо него из недр земли поднимается новый, чуждый и незнакомый — больно. Смотрители это тоже понимали. И их почти одолел испуг: сам основатель Фонда сдал позиции и обернулся аномалией.
Но… что это было за место, где Хэнсен оказался в тот день? Он силился вспомнить хоть что-то из увиденной там волны всего и ничего — образы утекли из его рук. Словно бы он во сне столкнулся с величайшими, первозданными, выходящими за рамки понимания страхами, действующими на самое потаённое и скрытое в человеке. «Но во снах люди не сталкиваются с невозможным».
Через день в камеру вошёл Второй Смотритель. На нём был деловой костюм, кои он терпеть не мог. Железная дверь высунулась из стены и прикрыла вход. Второй застал Хэнсена лежавшим на диване, и когда тот увидел неожиданного гостя, то сразу сел и стал слушать.
— Оливер, послушай. Вчерашняя встреча была направлена на быструю стабилизацию ситуации. Согласись, решение принято…
— Вы молодцы. Так и должно было случиться.
Второй глянул на наручные часы, хотя время его не интересовало. Он вспомнил, зачем сюда пришёл.
— Состояние отключки… Ты уверен, что это был не просто бред или делирий после пробуждения?
— Я видел какие-то…
Оливер на мгновение заткнулся, чтобы не теряться в мыслях, издавая нечленораздельные звуки.
— Так скажем, информацию о неких незнакомых нам явлениях. Опыт, который ещё никто не испытывал и — без вмешательства аномалии — никогда не испытает.
Смотритель покачал головой.
— Не описывай их. Скорее всего, ты сейчас держишь в памяти букет летальных инфоугроз… для тебя не летальных.
Хэнсен внутренне поёжился, внешне он лишь скрестил ноги. В памяти всплыл тот мрачный цветок и сотни незнакомых ранее растений. Сейчас они вызывали анемою: как будто бы ничем не примечательные цветы, но…
— У меня теперь иное устройство сознания? Или как ещё такое возможно?
— Узнаем, когда будем тебя изучать. Учитывая, что с якорями реальности все онтологические эффекты уже нивелированы, но ты всё ещё жив, выходит… да. А возможно, ты просто увидел что-то непонятное, но не обязательно аномальное.
Оливер поинтересовался у Смотрителя, может ли он как-нибудь связаться с семьёй или послать к ним агентов «уведомить о назначении мистеру Хэнсену тюремного срока». Тот ответил, что займётся этим в ближайшем времени.
— И ещё… Спасибо тебе, Оливер. Мы не забудем твоих стараний для всего мира.
— «Если внимательно рассмотреть случаи обретения или осознания способностей к онтологическим искажениям, можно вывести закономерность: все скульпторы реальности в том или ином виде подвергаются неизбежному развращению. Опьянённые властью, они обретают всё, чего пожелают, без каких-либо препятствий. Следующим шагом они уже создают абсолютно новые явления дабы разнообразить своё существование, а после — берутся за хронические поиски смысла. В большинстве случаев они его не находили, и это приводило к самым разным последствиям: от локальных катастроф вроде суицида, массовых убийств или иного рода преступлений, до государственных переворотов и изменений самих законов вселенной. Последнее пока произошло лишь единожды, и нашей задачей является не допустить ещё хоть одного раза».
— Да. То, о чём я и говорил, — Второй поставил чашку чая поближе к Пятому. — Он должен, как и любые аномалии, находиться на содержании. А вот ты задавался вопросом, почему?
— Почему его нужно содержать?
— Почему он теперь аномалия?
— Наверное, так захотела Вселенная… — Пятому вопрос показался шутливым или риторическим.
— Я о том, можно ли вообще называть аномального человека человеком. Вот Бёртон ударилась в догматизм: этика, свобода, равенство. Либерал, что с неё взять? А есть ли этика в принципе? Она ведь упирается в некие нормы, консенсус морали. Мы знаем людей, которые ведут абсолютно аморальный образ жизни, и их не так уж мало. Что же, от этого с ними что-то случается? Нет, они живут среди нас, гуляют по тем же улицам и слушают те же передачи по радио. Это чушь, нет никакой этики — вся суть Комитета была в том, чтобы поддерживать психическое здоровье сотрудников, чья работа сопряжена с несением постоянной, огромной ответственностью.
— А аномальные люди?
— Они… разные бывают. Но суть одна: отличие в них от обычных людей есть, значит, они не обычные люди. Логично ведь? Следовательно и человеческая этика к ним не применима.
— Мистер Хэнсен ныне вообще на человека не походит. Ну то есть, не физически, а ментально.
— И физически он уже не человек. Ницше посчитал бы его сверхчеловеком.
Хэнсен вновь лишился тела. В этой пустоте всё ещё умещался весь мир, но всмотреться в отдельные его части стало легче. Скульптор прозрел: как он мог забыть? «Привычного мира» не существует, это была его выдумка. Это он разделил мир надвое: на то, что может существовать, и на то, что должно исчезнуть.
В одно мгновение страдалец узнал о себе больше, чем за всю предыдущую жизнь.