Издалека, будто через толщу воды, до неё снова доносились голоса. Отзвуки разговора.
«...подай нож...»
«...хорошо, перемычка готова, теперь...»
«...обшивку потом, главное установить каркас и...»
«...ты ведь их обработал? умница...»
«...да, эту шестерёнку сюда, а те...»
«...стой! видишь, у основания кровь? сейчас дам повязку...»
Отрешённо, как через плотное одеяло, она чувствовала давление — что-то стягивало шею, живот, бёдра, голени, и руки. Точнее, руку — свою правую она почему-то не чувствовала совсем. Она попыталась повернуть голову, открыть глаза, но не получилось. Тело слишком слабое, слишком уставшее, слишком сонное.
«...у него глаза двигаются..»
«...настойку! ещё не хватало, чтобы посреди...»
Раздался звон, будто метал о камень. Что-то тёплое легло ей на лицо, накрыв глаза, какая-то посуда коснулась губ, холодная жидкость ополоснула рот, и вскоре она вновь провалилась в беспамятство.
— Вот ты... бездарь. Ничего хорошего я от тебя не дождался, столько сил на тебя потратил, а вырос...
Кашель. Нехороший, тяжёлый, гораздо сильнее и громче, чем голос старика. Он не говорил, а шептал, почти не двигая губами.
— Я столько крови на место под солнцем потратил, а ты... вот сдохнешь, как я, и всё проком! Нет у тебя сыновей, гад, и внуков своих не будет, дочерей в жёны уведут, и всё... место при дворце, земля, это всё...
— Отец, послушай, у меня...
— Умолкни! — он стукнул кулаком по деревянному краю кровати, слишком слабо и тихо, не так грозно, как ему хотелось. Туго обтянутое сухой кожей лицо, ранее почти неподвижное, исказила злоба. — Я тебе приказываю как коретер, не смей меня прерывать, паршивец. Я пока ещё живой. Я пока живой. И вы, вы все, жена твоя поганая, и выблядки твои, на моей земле... я пока... земле...
Схватившись напряжёнными пальцами за покрывало, он уже ничего не говорил, только прерывисто дышал. В полутьме комнаты, рядом с его ложем стояло пять человек. Первой решила уйти невестка, бросив, уже не боясь наказания, последний презрительный взгляд; за ней нерешительно последовала младшая внучка. Старшая ушла парой минут позже, с тихим вздохом и словами «надо постирать вещи». Кудрявый сын старика покинул комнату, напоследок махнув рукой, когда прекратилось и дыхание.
Осталась только одна фигура: низкая, бледнокожая, с копной встрёпанных тёмных волос и одетая лишь в льяную юбку. Осторожно подойдя к одру, она дрожащей рукой положила на глаза покойника по одному круглому, плоскому камешку, и тут же выбежала следом.
***
Хор грубых мужских голосов и почти неразличимые на их фоне треск повозок, шебуршание мешков. Привычные запахи, от пота до сухой пшеницы, и множество незнакомых, сладких ягодных ароматов. А краски — если даже здесь стены разукрашены синим и оранжевым идущих по морю кораблей и белым и жёлтым скачущих через быков юношей, то как красиво должно быть в самом дворце, где восседают ванакт и его свита? Пугающая, но манящая какофония звуков, запахов и цветов.
— Хорошо, дай сверить ещё раз... — мягко заговорил кто-то, заслоняемый спиной стоящего впереди человека, — ячменной и пшеничной муки по три великих меры и семь больших, инжира всего четыре меньших мер. Четыре бычьих шкуры. Кубки и чаши по личному заказу жрицы, их сколько, напомни? Шесть. Ага. Свободен. Следующий?
Настала их очередь.
Перед ними на полу, за столиком из резного дерева, сидел немолодой мужчина в красном хитоне, закутанный ещё в синеватый плащ, обшитый бахромой. Слева от него была доска с полусырыми глиняными табличками — не поднимая на гостей глаз, он взял одну из них, чистую, и занёс деревянный стилус.
— Кто?
— Здоровья вам, господин. Коретер селения Ифос, Клеононн, сын Эрутра.
— Слышал о нём, мир его тени. О тебе вроде бы тоже, ты на должности сколько лет?
— Два лета всего.
— Ага, запомню тебя. Ну, что Ифос привёз в этом сезоне?
И отец заговорил. Сколько-то мер овечьей шерсти, сколько-то ячменя — она особо не вслушивалась, потому что не понимала, и вместо этого просто смотрела на него снизу вверх, держась немного позади и схватившись рукой за край его килта. Отец был очень высоким, по сравнению не только с ней, но и со всеми вокруг, и светлокожим, тоже посветлее остальных. Лицо его едва ли не терялось за чёрными кудрями, в них же утопала его широкая грудь. Говорил он мощным голосом уроженца западных гор.
Когда он закончил, чиновник нахмурился.
— Я смотрел записи за прошлый год, тут меньше, чем в прошлый сбор. Я такие вещи не забываю.
Отец беспомощно развёл руками.
— Прошу простить. Везде же выдался трудный год, ужасная засуха, а у нас людей и так мало, ещё и земля сами знаете какая. Разве то, сколько мы привезли шерсти и мяса, не перекроет недобора по ячменю? Четверть стада забили, помилуйте.
Чиновник только покачал головой, потом всё-таки поднял взгляд. Он сузил глаза, разглядывая старшину, а затем обратил внимание на неё.
— А это кто?
Сердце как будто остановилось.
— А, это мой сын, Петрос, — отец одарил её доброй улыбкой, и потрепал по голове, — Он маловат, но я его в прокоретеры мечу, лет через пять-шесть, а там и меня сменить недалеко. Он умный парень. Хочу ему заранее показать, как дела делаются, чтобы набирался опыта.
Получится ли? Насколько убедительно она выглядит? Одно дело надеть мужскую одежду — а хитон только до бёдер, в нём непривычно, неловко и холодно — и постричь волосы, но совсем другое — по-настоящему выглядеть как мальчик в деталях. От голоса (с этим проблем не было, ведь она всю дорогу молчала) до лица (она немного измазалась в грязи, чтобы скрыть черты, и вообще выглядеть достовернее) и силуэта, походки и ещё Аид знает чего.
Какое-то время чиновник молчал, поднеся стилус к подбородку.
Затем он улыбнулся.
— Специально ведь сына привёл, чтоб на жалость надавить. Хорошо, шкура не зерно, но если наверху будут спрашивать, постараюсь замолвить за вас слово. Я вас понимаю, я тоже, считай, из народа, у меня прадед на земле работал. Тяжело это. Надеюсь, в следующий раз с посевами лучше будет. И ты, это, на ребёнка не скупись, корми его, а то хилый, как девка.
С плеч словно упал мешок оливок. Сразу стало легче дышать.
— Благодарю, господин, — ответил отец, чуть поклонившись.
— Ага. Следующий!
***
[[size 0%]]
У отца не было ни братьев, ни сестёр, поэтому, когда дед с бабкой отошли за берега Стикс, осталось лишь три человека: он, ребёнок и мать. Рабов для помощи в хозяйстве они не имели, а из животных была только лошадь. Дом тоже был маленький, под стать семье, даже меньше, чем другие деревенские дома: две крохотные жилые комнаты и внутренний двор, на удивление просторный, но вовсю усаженный деревьями, в центре которого стояло два валуна, побольше и поменьше. Мама говорила, это были Даматра и Пресва, Госпожи Весны, и что только благодаря им отец каждый год увозит в город столько яблок, винограда и оливок. Раньше ездил только он, но, когда ребёнок вырос в деву и набрался опыта, отправлять стали её.
Однажды, ещё не доехав до дома, она почувствовала, что что-то не так.
Дальше по дороге, у подножия лесистых холмов, уже виднелся родной островок приземистых, прямоугольных домов с плоскими крышами и деревянными пристройками. Был вечер, солнце клонилось к закату, значит, люди только сейчас должны были заканчивать работу на посевах — но ни на полях, ни за пределами деревенских стен не было ни единой души. Странно. Может, решили закончить пораньше? Она покачала головой, и легко пристукнула лошадь по бокам, чтобы ехала быстрей.
Одиночные поездки поначалу пугали, но вскоре дева привыкла. День туда, день-два на рынке, день обратно. На предгорьях западной Фессалии жизнь, сколько она себя помнила, была спокойная. Ссоры южных царей досюда не доходили, разбойничеством никто не промышлял, и даже фракийцы на севере в последние года предпочитали торговлю набегам — у тамошних вождей своих проблем понабралось. Да и в самой деревне жизнь шла медленно, за полнедели вдали от дома в год ничего поменяться не успеет. Не должно.
Вдруг, краем глаза, она заметила что-то тёмное. Проехав дальше, всё же потянула за поводья, и осторожно вернулась назад.
Посреди рядов золотой пшеницы, лицом в землю, лежало человеческое тело.
Дева замерла. Она смотрела, неотрывно, практически перестав дышать, чувствуя, как на затылке встают дыбом волосы. Потом развернула кобылу и помчалась в деревню, что есть сил.
Крытая гравием площадь после ворот встретила её оглушительной тишиной и еле уловимым, стойким, приторно-сладким запахом разложения — но не единого человека, ни мёртвого, ни живого, не было. Только пара коней до сих пор полустояли-полулежали в конюшнях, свесив головы на перекладины стойла.
Лошадь шла вперёд медленно. Оглядывалась по сторонам и неторопливо переставляла копыта, неспокойно фыркая.
Ни в одном из окон не горел огонь лампадок — в сумерках чёрные провалы напоминали пустые глазницы. Кем бы ни были нападавшие, они не оставили никаких следов вторжения — ни тел, ни крови, ни следов погрома или пожара. Будто все деревенские просто ушли, оставив свой дом, словно обескровленный труп. Может, так и было? Может, с севера, или с юга, да хоть с востока пришли плохие вести, и они успели уйти? Но куда? Почему не в город, где за стенами безопаснее всего? Почему тогда никто из них не встретился ей на пути? Почему в городе никто о беде не слышал? Может быть, они сбежали на запад, в горы, или...
Она вдруг кое-что поняла.
Это не тишина так сильно гудит в ушах, и даже не её собственная кровь.
Это мухи.
— Мы дома.
Она слезла с лошади, едва не упав. Машинально похлопала её по боку, только запачкав шерсть рвотой, попыталась привязать к коновязи, но пальцы не слушались.
Она вошла в приоткрытые ворота.
Дворик.
Высокие, закрывающие небо деревья и виноградные кусты, с которых уже собрали урожай плодов и ягод.
Выбеленная известняком стена с двумя дверными проёмами, на которой дедушка с бабушкой в своё время синим, жёлтым и красным нарисовали девушку, перескакивающую через быка, и морские волны — прямо как рисуют на стенах дворцов на юге.
Мама сидела на коленях, обняв руками Даматру, у её ног на земле лежал отец, а вокруг них копошились вороны.
Дева подошла к ним, присела рядом, напротив мамы, прислонившись щекой к холодному камню. Вороны даже не улетели, только недовольно отпрыгнули подальше.
Мама смотрела на неё высохшим, стеклянным взглядом единственного — не выклеванного — глаза, а на её коже расцветали язвочки и сыпь. На лице не было ужаса, не было улыбки, не было ничего. Пустое выражение и приоткрытый рот, как у мёртвой рыбы.
Деве хотелось что-то сказать, но слова застряли в горле.
Ей хотелось прикоснуться к её лицу последний раз, но руки не слушались.
Она хотела посмотреть на неё, но глаза застелили слёзы.
Шея ужасно болела — затекла, как и ноги. В глазах жгло. Но подниматься не хотелось. Ничего не хотелось. Ведь дома больше нет. Зачем делать ещё хоть что-то? Зачем продолжать?
Звук.
До неё донёсся звук. Фыркание её лошади, и краткий перестук копыт. Потом раздались шаги. Хруст листьев. Каркание ворон и хлопки крыльев.
Потом голоса.
— Eläkö śa?
— Em... Je, elä!
Первый клокочущий и низкий. Второй — тихий и неуверенный шёпот. Женский голос.
Дева распахнула глаза.
Перед ней было лицо, девичье, чьи щёки и лоб исписаны узорами. Это была девушка, ненамного старше. Через плечо у неё была перекинута короткая коса русых волос, а на теле — хитон, широкий плащ, и сумка на поясе. Девушка охнула, отпрянула, поднявшись на ноги, и повернулась куда-то назад. Взглядом дева проследовала за ней.
— Śa śilmäjäm aŋajaa!
— Śüvä.
Что-то стояло у выхода на улицу. Фигура, едва ли не выше стены двора, укрывшаяся в тени деревьев. Нечто массивное, настолько, что явно не было человеком — но даже больше, чем очертания, это выдавали глаза. Две горящие белые точки. Оно тоже смотрело деве в глаза, в ответ.
— Śam tudkaika. Mi mojum elämjäämatsejam tsatsa uttsim.
А затем развернулось, и выскользнуло, с неестественной лёгкостью, наружу, в дверном проёме согнувшись почти вдвое. В блеске лунного света она успела рассмотреть лишь чёрные перья.
Обе они какое-то время беззвучно смотрели существу вслед.
— Ach ellinika vizatbe... — прошептала девушка, и повернулась, — Yilos, soh qaqah.
Дева смотрела на лицо матери и не понимала ничего. И незнакомку, которая копошилась в своей сумке и что-то бормотала, не слушала тоже. Зачем, если всё равно не понимает её языка?
Зачем эти двое вообще сюда пришли? Что они делают здесь, дома? Дома ведь больше нет. Никого ведь больше нет. Зачем они здесь? Что могло их сюда привести?
Вдруг что-то коснулось её плеча. Дева вздрогнула, отвернувшись от мамы — но это была лишь девушка. Она тоже одёрнула руку — кажется, не ожидала такой резкой реакции.
Дева посмотрела на её руку — на предплечье она носила браслет в виде змеи, поедающей свой хвост. Потом на лицо, опять. Они смотрели друг на друга, долго, некомфортно долго, не говоря ни слова. Потом девушка сглотнула, моргнула, и спокойным, нарочито нежным голосом проговорила: «Qah qaneh», и нервно улыбнулась.
В этот момент у девы в голове что-то щёлкнуло.
Этот язык, не тот, на котором она говорила с гарпией, тот, на которой перешла, когда осталась одна. Она его слышала, однажды.
На нём говорили фраки.
Северяне.
Чужеземцы.
Чужаки.
Дикари.
Всё вдруг встало на свои места.
Ей стало плохо. Хуже, чем когда нашла первое тело, хуже, чем когда поняла, куда все делись — как удар по дых, вбивающий весь воздух из лёгких, словно у неё остановилось сердце и в груди не осталось ничего, кроме звенящей пустоты; она не могла вдохнуть и не могла отвести взгляд, зрение сузилось и она не видела ничего, кроме лица, девичьего, в татуировках, со светлыми — даже в темноте видно — русыми волосами и — она не видела, но была уверена — голубыми глазами, с восьмиконечной спиралью на лбу и двойными спиралями, как дорожки слёз, от глаз через щёки, мимо губ, которые застыли в улыбке.
То, что дева сделала потом, не было действием обдуманным или разумным.
Руки сами собой потянулись к её шее.
Момент, в который способность мыслить ясно к ней вернулась, у девы выловить не получилось. Она понятия не имела, лежала ли она всё это время в сознании, просто ничего не соображая, или спала. Голова жутко болела, но, по крайней мере, хватило сил открыть глаза, а затем — осмотреться, с трудом приподняв голову.
Она лежала на столе, теперь развязанная, посреди комнаты. На высоком, многоярусном потолке, как у пирамиды, было отверстие, откуда не очень приятно бил в глаза свет. На одной стене было широкое окно, на остальных — бесчисленное количество полок, уставленных и увешанных склянками, тряпками, кувшинами, инструментами, деталями и прочими вещами, смысла которых она не понимала. Стены и потолок были украшены мозаикой, охровыми и чёрными плитками по белым — строгими узорами из прямых линий, треугольников и квадратов.
У окна, спиной к ней, оперевшись руками о деревянный столик, стоял человек. Парень в бело-голубой тунике, с длинными, вьющимися тёмными волосами, собранными в хвост. Кожа у него очень смуглая, такого тёмного оттенка, которого она раньше не видела. Но ноги, от середины бёдер и ниже, совсем другого цвета — сначала ей показалось, что они сделаны из золота, но здравый смысл подсказывал, что это должна быть бронза. Они напоминали броню, тоже имели сочленения на месте коленей и прочих суставов, лишь с тем исключением, что, будь это броня, она бы прилегала к телу слишком плотно, и излишне точно для брони повторяла анатомию, вплоть до отдельных пальцев ног. Но тела под ней, разумеется, не было.
Ей потребовалось время, чтобы вспомнить слово, которое использовали жрецы: hai prosthéseis.
Точно.
Чем бы жрецы её не напоили, действовало отрадно. Не только чувства отшибло, но и, видимо, память задело, раз она успела забыть, зачем вообще сюда пришла.
Она опустилась, издав тихий стон и неприятно стукнувшись затылком об камень, и лениво повернула голову набок.
Правой руки у неё и правда, в основном, больше не было. Примерно на двух третьих от плеча плоть обхватывало кольцо из металла, шириной пальца в два, а дальше... протез, видимо, не был закончен, но зато она могла удовлетворить любопытство и увидеть, как такие вещи устроены изнутри.
— Ты уже проснулась? — раздался звучный, мелодичный мужской голос. Говорили на эллинском, на ионийском островном говоре. Потом громкие и звонкие шаги, стук металла о камень. К ней подошли, обогнув стол.
Переведя взгляд, дева обнаружила, что это, ожидаемо, был тот парень.
