Дождливо. До безумия дождливо, а ещё грязно. Да, в такую погоду выходить из дома себе дороже, но в наше время приходится поступаться со своими принципами и делать то, что следует. Можно возразить: «Пусть по вонючим улочкам шляются жакеи, слуги! Да кто угодно, лишь бы не я!», но когда дело пахнет жаренным и тебя припекает в особом порядке, ты перестаёшь размышлять о ситуации с точки зрения богатого помещика. Поэтому натянув единственные башмаки, водившиися в доме Буаселье, и активно выбрасывая из головы мысли о дряхлом уборщике, который их должен был бы надеть с минуты на минуту, Жан-Филипп-Орас-Донасьен бодро зашагал вдоль набережной Парижа, усыпанной свежими, ещё не убранными народной дружиной, трупами. Дом, в закромах которого он нашёл башмаки, кстати, принадлежит ему.
Опаздывать в этой ситуации, естественно, было нельзя. Как минимум, можно пулю в лицо словить – это была бы бессмысленная и донельзя трагичная смерть. Нет, такое Жану-Филиппу не подходит. Ему ещё есть что защищать, думал он, чуть ли не маршем двигаясь по залитой кровью дороге, ему ещё есть, о чем поговорить с Робеспьером. Робеспьер, кстати говоря, только-только прислал письмо. Ну, почерк там тот ещё, Жан-Филипп вечно будет его за это проклинать, но информация полезная. Есть, говорит, у набережной Орсе домик. Окна забиты, крыша протекшая, с виду – сарай. Но изнутри увидишь, цитирую, «свет ароматной лазури»! Что это за лазурь и почему она ароматная Жан-Филиппу было непонятно. Как бы то ни было, Робеспьер приложил к конверту наилюбопытнейшую сумму в двадцать две тыщи пятьсоть ливров. Деньги, признаться честно, немаленькие. Любезно начальник попросил деньги сохранить и как можно быстрее передать некому Ж.Л., проживающему ровно в том самом, описанном выше, доме. Да, с забитыми окнами и, етить его матерь, протекшей крышей!
Помещик, вдруг потеряв контроль над собой, пнул какую-то каменюгу в реку, да ещё и сопроводив это низкое действо бранным криком. Брань в лексиконе Филиппа была его вторым родным языком, но позволял он себе её использовать только дома. Со стороны могло бы показаться, что он вполне себе адекватен, но стоило ему отослать слуг! Ой, что начиналось! Летели тарелки, обои выдирались с корнем, стулья, дорогие, прошу заметить, из слоновой кости, уже валялись во дворе, разбитые на тысячи кусков. В этот момент в распахнутом окне незадачливый садовник мог лицезреть лик самого дьявола. И нет, это определенно не фигура речи, Филипп прямо таки до красна закипал, от лопанья вены его спасала напряжённая, обтягивающая трескающийся череп, словно корабельный тросс, кожа. Казалось, не будь ее, мозг якобинца бы вытек прямо из ушей. Сейчас же, когда боль от тупого удара пальцем по камню, прошлась по всей нервной системе, Жану-Филиппу хотелось одного – закричать так громко, так матерно, как только ему позволяли бы лёгкие.
Но он лишь глубоко вздохнул, провёл руками по линии дыхания, и пошёл дальше. Вот бы каждый раз так просто отделываться, подумала наверное система кровообращения этого злобного человека. К счастью или к сожалению, по улицам ещё гуляли остатки королевской гвардии, где-то же вообще шли ожесточенные бои. Да-да, выстрелы было слышно даже с набережной. Представили себе, что было бы, если бы Филипп не сдержался? Ну вот он себе представил. Как уже оговаривалось, якобинцу есть что терять, поэтому любой риск нужно воспринимать с ясной головой. Нет, конечно, опохмелиться – это святое, стакан вина перед выходом незыблемая традиция, но вообще речь не об этом. Главным врагом спокойной жизни Филиппа является его гнев. Гнев настигал его в самые неудобные моменты, гнев был тем, кто ставил подножку. Но сейчас обстоятельства складываются так, когда спокойно прокричаться у себя дома уже не выйдет. С гневом нужно что-то делать и делать нужно быстро, иначе все планы якобинца, а то и планы Робеспьера, пойдут коту под хвост. Ну, возможно с Робеспьером я переборщил, однако у себя в голове Филипп действительно считал себя важной частью политических игр, ведущихся его начальником. Как бы то ни было, Жан-Филипп сейчас находится меж двух огней, двух очень злобных, кровожадных и немного неадекватных огней. У нас есть якобинцы: это группа ребят, пытающиеся провернуть в нашей стране революцию, хотите вы того или нет. Ну, многие хотели, если быть честным. Но у них есть одна, нет, две проблемы. Во первых, у них нет нормального вооружения. Думаю, объяснять, в чем здесь проблема не нужно – вокруг куча противников революции, которые так и наровят подобраться поближе. Во вторых, они очень любят гильотины. Мне тоже они нравятся, довольно… Модернистские. Но я хотя бы понимаю, когда нужно остановиться, а вот якобинцы нихрена таких слов не знают. Ну, не будем углубляться в детали. В общем, ещё есть противники революции, монархисты, грязные-грязные дворяне. Те, в чьих руках, как минимум до смерти Людовика, была вся власть. Про них много не расскажешь, важно то, что Робеспьер таких очень не любил, а они не любили его в ответ. А если кто-то не любит Робеспьера, то он, выходит, не любит и Жана-Филиппа, его исполнительные руки. Поэтому, как я уже говорил, действовать нужно как никогда осторожно, чтобы ненароком не показаться противником революции и при этом не попасться на глаза монархистам. Это Филипп понимал прекрасно.
Спустя, наверное, час якобинец дошёл таки до этого великовозрастного строения. И вот что удивительно – изнутри действительно, как в сказке, лился мягкий лазурный свет. Вот она, ароматная лазурь! Филипп огляделся. Ну, давай внутрь.
Тук-тук.
Может спят? Или спит? А сколько вообще человек то там должно быть? К кому эт, спрашивается, Жана-Филиппа вообще послали? Почему-то эти вопросы возникли у него в голове только сейчас. Что значат эти Ж.Л? Живые Люди? Жены Либералов? Непонятно. Якобинец стянул промокшую шляпу, чтобы лысеющая голова подышала. Всё таки под козырьком дождь не страшен. В этот момент покосившаяся дверь открылась, изнутри на Филиппа смотрел средних лет ремесленник. Лицо грубое, такое, какое обычно рисуют на пропаганде против алкоголизма. Глубоко посаженные глаза осмотрели гостя сверху-вниз и снизу-вверх.
– Монархист что-ль?
– Нет-нет, что вы. Я Жан-Филипп-Орас-Донасьен Буаселье, помощник Робеспьера. Свой.
– Ну заходи, – мужчина, только что склоненный перед маленькой дверцей, распрямился и отошёл в сторону.
Сыпучий кирпич, покрытый чалой, древнющей краской, доверия не внушал. Под ногами назойливо проскрипели половицы. Дом был небольшой, но довольно плотно обставленный – окрест стола, на котором стыл мутный суп с картошкой, стояли тумбочки, висели инструменты. Рабочее место было чуть левее, у окна. Там, на прочерневшей до ниточки тряпке, стояли странные деревянные конструкции, некоторые похожи были на маленькие часы, другие на п-образные детальки каких-то более сложных механизмов. Тени от них падали, наверное, ещё более интересные, чем они сами, да вот только сейчас тут было темно, как в винном погребе. Лишь пара малюсеньких боязливых лучиков пробиралась в дом сквозь наполовину зашторенные окна – по ним быстро катились капли, не желая останавливаться на пыльных стеклах ни на секунду.
– Чем ты тут вообще занимаешься? – немного помешкав спросил Филипп, его такой набор предметов ни на какие мысли не наводил. Пришлось спрашивать напрямую.
– А ты-ль не знаешь?
Ремесленник уселся за стол, принявшись за запоздалую трапезу. Действительно, обедать уже поздно, ужинать – рано. Жан-Филипп почесал затылок. В его мировосприятие такое не укладывалось, он был до ужаса пунктуален и всегда кушал тогда и только тогда, когда следовало.
– Не знаю. Меня к вам, вообще, Робеспьер послал. Сказал, передать вам вот эти деньги, – якобинец, запутавшись было в ногах, обрывистыми движениями подошёл к мужчине. Деньги он положил на стол, постучав по ним, словно прощаясь. Ненадолго в помещении повисла тишина. Якобинец, переминаясь с ноги на ногу, вдруг вспомнил, о чем размышлял с минуту назад. Точно, вот он, Ж.Л!
– А как вас…?
– Я Жан, – он бережно вложил ложку супа себе в рот, как будто подкармливая голодного щенка – Жан Люк Дюкре. Мы с тобой тёски.
Совпадает. Действительно, тот самый Ж.Л! Филипп позволил себе сесть рядом с ним; узкая табуретка, кажется, показалось помещику не по вкусу, поэтому он ещё некоторое время мялся из стороны в сторону, как сова на ветке.
– А почему Робеспьер попросил меня передать вам такую большую сумму, если не секрет?
– Удивительно, он тебе ничего не рассказал… Хорошо, обрисую тебе всю картину, – он, оставив ложку в тарелке, повернулся к Жану. Похоже, в этот момент он как будто ещё раз оценил его взглядом, как бы размышляя, а стоит ли вообще поднимать эту тему? Робеспьер бы, естественно, сам бы поведал обо всех тонкостях своему личному помощнику, если бы на то была необходимость. Но, откинув мысли куда-то на окраины своей черепушки, Дюкре продолжил, – Якобинцы сейчас находятся… В шатком положении. Я думаю, Робеспьер рассказывал вам о волнениях в Конвенте. Я бы сказал, что мы сейчас схожи с горным пастухом – любое неосторожное действие может привести к полному падению революционеров, однако работа есть работа и мы, как тот же пастух, снова поднимаемся в горы, чтобы делать свое дело…
Жан-Филипп был немного озадачен познаниями с виду простого рабочего в сфере политики, но отдельно его поражала жестикуляция Дюкре – каждое слово он сопровождал подъемом руки к небу, мягкими, волнообразными, движениями пальцев, жёстким и неравнодушным к судьбе отечества ударом по столу. Дюкре выглядел так, будто вещает с трибуны народу всей Франции. Так не умел даже Робеспьер.
– Но мы, конечно, не глупцы. Натура человека всегда ищет более лёгкий путь, способ добиться большего за меньшие вложения. Я был много где и много кем был. В моих руках опыт врачевателя, ткача, политика и воина, но сейчас мне приглянулся один необычный вид досуга, популярный когда-то у версальских алхимиков и священников. Я бы назвал это, м-м-м, оккультистскими практиками, хотя не уверен, что это слово здесь подходит, – он на некоторое время замолчал, будто ожидая реакции Филиппа на свои слова. Тот же лишь немного смутился в лице, ему не хотелось вдруг встать и выйти, с криком забрав деньги себе, нет, скорее было даже любопытно, чем именно Дюкре занимается и почему Робеспьер решил заплатить ему, – Мы с Робеспьером