Он смотрел на мутное забрало своего шлема. Всё то же, ничего нового. День за днём он смотрел на одно и то же запотевшее стекло. Первые несколько месяцев он плакал. Теперь же ему не хватало сил, чтобы заплакать. Большую часть времени ему вообще ни на что не хватало сил. Хотя и копить силы было, по сути, незачем.
Его взгляд проследил паутину трещин на стекле. Эта паутина была знакома ему лучше, чем собственное лицо. Он вспомнил, что там, в Советском Союзе считался миловидным. Смутно вспомнил жену - вроде бы симпатичная женщина была. Неизвестно, конечно, как теперь выглядит его лицо. Он знал, что прошли уже годы, но не мог подумать, сколько.
А вот аварию он помнил в подробностях. Всё шло так идеально. Ему сказали, что он будет первым в открытом космосе. Может, он и стал первым - пока не случился взрыв. Полный скафандр в тот момент был только на нём. Друзьям-то повезло. В тот момент он, конечно, скорбил о потере. С Сергеем и Андреем они тренировались не один год, и тот момент, когда обоих разорвали осколки, стал худшим в его жизни. Но сейчас он завидовал друзьям.
Первое время он молился о спасении. Воздуха в скафандре должно было хватить максимум на сутки, может на два дня. Первое время он отсчитывал секунды. На третий день пересохшее горло горело так, что он перестал считать. Примерно через пять дней гложущая боль в животе оттеснила весь мир на второй план. Но он прожил неделю, он не задохнулся, и постепенно он перестал молиться о спасении. Теперь его мольбы имели другую, более отчаянную цель.
Он был настолько убит горем, что выводы сделал далеко не сразу. В конце концов его озарило - даже если воздух в баллонах и не кончался, обезвоживание должно было убить его давным-давно. Поначалу это казалось чудом. Он надеялся, верил, что отчизна не оставит его одного в чёрной бездне космоса.
Когда на него в первый раз напало это нечто, он молился о смерти. Сколько бы времени он не провёл в этом скафандре, о смерти он молился уже изрядно. Но, похоже, Бог не хотел выходить на связь. Не больше внимания уделил и чёрт. Старые боги предпочитали отсиживаться у себя. Перун-громовик, которого временами поминала перед грозой старая бабушка, тоже, судя по всему, не испытывал желания общаться. Когда пришла вторая волна натиска, он оставил всякую надежду на спасение. Было ясно, в чьих он теперь руках.
Это было уже давно. И уже давно он перестал молиться о чём бы то ни было.
Молитвы прекратились, начались крики. Он кричал не переставая, дни напролёт. Как-то раз он надорвал горло так, что захлебнулся собственной кровью. Тогда на его глазах в последний раз выступили слёзы. Какой-то миг, ослепительный миг он надеялся, что наконец-то умрёт. Зря, право слово, зря.
Он умолял себя, Бога, что угодно, чтобы умереть - от обезвоживания, от голода, от удушья, хоть от чего-нибудь. Казалось, проходили целые недели. Не могло такого быть, чтобы он остался в живых - в космосе, один, без припасов. Но он всё равно продолжал дышать. Дышать и страдать.
Свист верхних слоёв атмосферы в складках скафандра, крепкая хватка гравитации - всё, что связывало его с миром за пределами скафандра - всё вдруг прекратилось. Он знал, что это значит. Слишком хорошо знал. Оно снова пришло по его душу. Резкая боль зародилась всё в том же месте в груди, снова и снова. В этот раз он закричал не от страха и не от отчаяния - от ослепительной боли. Руки сами собой взметнулись к шлему. Он знал, что в том нет никакого проку, но не оставлял попыток. Затянутыми в перчатки руками он колотил себя по закалённому стеклу забрала. Он никогда не знал, что приходило его пытать, что не давало ему умереть. В этом знании всё равно не было смысла. Оно ничего не изменит.
Всё же, кое-что изменилось, в гораздо худшую сторону. Чем бы ни было это нечто, оно научилось причинять ему гораздо более сильную боль. Он уже очень давно перестал кричать, но теперь, когда его лёгкие вдруг сдавила чуждая сила, голосовые связки, охрипшие от долгого бездействия, снова обрели цель. Он закричал, прося о личной аудиенции. Крики услышал только он сам. Неуклюжие пальцы в толстых перчатках костюма снова поднялись вверх в рефлекторной попытке защититься от боли. Он знал, что пальцы не встретят ничего на своём пути. Никогда не встречали.
Крики становились всё громче, боль окутала всё тело. Руки его в диком ритме барабанили по стеклу шлема. Должно же оно разбиться. Должно же. В душе зародилось какое-то отчаяние, подобное умершей от голода и болезней надежде. Раньше стекло не разбивалось, но теперь разобьётся. Сейчас всё будет иначе. Придёт смерть и даст ему свободу.
Не разбилось. Не засвистел в ушах вырывающийся воздух, гимн последней надежды. Обжигающая агония достигла пика, и впервые за долгое время на его глаза опять навернулись слёзы. А потом жгучая боль ушла, так же внезапно, как и появилась. Он долго хватал ртом воздух. Не хватало моральных сил, чтобы почувствовать облегчение.
В конце концов Алексей задышал ровнее и снова уставился на запотевшее забрало шлема. Ничего нового, конечно же, там не было.