Данная статья является переводом.
1.
Каждое утро пастух, зажмурив глаза, вставал с кровати. Это была не совсем кровать: древний, вонючий матрас, покрытый тонким одеялом. Его обветшалое жилище разваливалось на части. Здесь не было проложено ни водопровода, ни электричества. Он предпочитал темноту таким уступкам.
Он ополаскивал своё лицо холодной водой из колодца. Он переодевался в новое одеяние, такое же выцветшее и ужасное, как и прошлое. Он брал свою трость и шёл на прогулку, чтобы почистить овчарню, наполнить поилки, подать корм для овец. Он выводил их на высокие поля, чтобы они паслись. Он остерегался волков, хотя в этом больше не было необходимости. Это ощущалось как что-то, что должен делать пастух.
Вечером его можно было найти у камина. Это согревало его. Огонь переливался неестественно, но оживлённо. Вдоль стен тянулись полки со старыми книгами, которые он перечитывал снова и снова. Это его успокаивало. Миры, приютившиеся внутри миров.
К десяти он ложился спать, прежде чем цикл начинался снова на рассвете. Морозными месяцами воздух становился колюч, но лесная чаща поблизости поддерживала его здоровье. Всякий раз, когда он стриг или отправлял овец на убой, или, когда наступал сезон дойки, он вынуждал себя спуститься в город. Он не говорил, кроме как по делу. Иногда он прикупал овец или новые книги, но он никогда не поднимал взгляд. Глаза были устремлены в ноги, как его учил его отец.
Ночами он смотрел в окно, глядел на перекатывающиеся звёзды и гадал, какие из них настоящие.
Конечно, он был пастухом не всегда. Это чуть ли не само собой разумеющееся.
Когда-то он занимался финансами, этими высокими ставками на азартные игры и выручку. В другой раз он был солдатом Имперской армии, подавлявшим инакомыслие на тысячах Имперских мирах, веруя во что-то большее, чем он сам. В иной жизни он открыл небольшой цветочный магазин в Кенсингтоне. Он был сотрудником Фонда SCP, бойцом Длани, Повстанцем Хаоса, мужем, женой, отцом, матерью, любовником.
Сейчас перед ним промелькнут все кадры, сцены из полузабытого фильма. Так много веков страданий под натиском чувств. Неоновые лозунги, вопящие в небе, сказали ему достаточно: его прошлое всецело поспособствовало тому, что происходит снаружи, и он это ненавидел. Он примерил на себя тела стольких людей, что сбился со счёта, но всех их объединяло одно: все они ходили, c полной грудью и открытым сердцем, по одной Земле.
Поэтому он потратил последние деньги на «Бессрочное» тело от Нео-Прометея, пару акров на холме и несколько овец. Он распрощался и сбежал. Он пристально глазел на солнце, а его глаза оставались неизменными. Он ранил себя, а рана заживала вновь. Он содрогался во тьме и пытался не вспоминать.
Он побывал во многих ситуациях. Он не знал, сколько ещё пробудет в этой ситуации, ему не хотелось ничего иного. Он всего-то хотел, чтобы все они замолкли. Он всего-то хотел чистого неба.
Одной ночью небо было чистым. Никаких реклам или пропаганды, слепящих над головой. Такое происходило обычно один или два раза в месяц. Любой хороший рекламодатель знает, что излишняя фамильярность дешевит эффект.
Он желал наступления темноты, но просто не мог уснуть. Покрывала будто скреблись и царапались, когда он сплетал их в странные формы. Он вспомнил войну, свидания, разбитые сердца, улыбающихся мужчин в зале заседания. Он открыл свои глаза и все ещё не спал.
Затем он услышал смех.
Это было далеко, но его земля была просторна. Они были в лесу. Он не знал, что об этом думать. Наверное, прошли…десятилетия с тех пор, как кто-то делал это последний раз. Это, должно быть, слегка перебравшая ребятня или люди постарше, наслаждающиеся своей похищенной молодостью. В прошлый раз он прогнал их при помощи дробовика. Он знал, что не сможет их убить, но мог, по крайней мере, причинить боль.
Но дробовика у него больше не было. Он потерял его весной 29-го. Он тяжело вздохнул, встал и доковылял наружу. Ветер жалил его, в то время как облака были отброшены луной; классическая пасторальная сцена. Причина, по которой он перебрался сюда в первую очередь.
Смех раздавался с деревьев на севере. Он мог заметить вдали признаки огня, пылающего высоко и ярко.
Нерасторопно, он двинулся вперёд. Он был напуган. Он не хотел быть увиденным и не был уверен, что хочет увидеть. Его тело останется навечно молодым и здоровым, но разум смотрел на вещи с ясностью, доступной только старым.
Он подобрался ближе. Его тело с шелестом пробиралось мимо деревьев, хрустя ветками и распугивая птиц. Он не был тощим и не мог ничего с собой поделать. Почему они не могут просто оставить его в покое? Он слышал голоса, видел языки пламени, взметавшиеся меж деревьев. Это была его земля. Ему не следовало — не нужно было — прятаться.
Он вышел на необъятную поляну, и перед ним предстал костёр. Это было грандиозное зрелище: пламя с несмолкаемым треком облизывало лесную кромку. Вокруг него танцевали люди, размалёванные в разноцветные одеяния, смеялись, пили и разговаривали.
Он попытался приблизиться к ним, но споткнулся и упал в самую гущу торжества. Мужчина, которого он не встречал ни разу в жизни, подсунул ему под руку напиток, после чего его ухватили два здоровенных выпивалы и уволокли танцевать. Снова и снова вокруг костра, костра из рябины и бука, и дуба, и он смеялся и пил, не понимая, почему он смеётся и пьёт.
— Что тут происходит? — он спросил девушку. Она была молода, привлекательна и широчайше улыбалась.
— Костяной огонь! Ты не ведаешь, что значит костяной огонь?
Он помотал головой. Он заметил, что они кидали туда какие-то штуки — белые, костяные предметы.
— Где вы нашли эти кости? Таких костей уже не встретишь.
Она чудаковато взглянула на него:
— Ох, ну ты и странен. Подём попляшем!"
И бросали они кости в костёр ради благополучия на будущий год, а он плясал, слушал тщедушную флейту, выпивал, веселился, а огонь рос всё выше и выше и выше на будущий год. Их лица были очень бледными. Они поблескивали на него разбитыми зубами. Настоящие человеческие тела, не фальшивые, не поддельные; он лицезрел тела, созданные Богом, взращенные степями и охотой.
Он рассказывал про овец, про стада и отары, а мужики кивали ду, ду и наливали всё больше и больше горького эля, а женщины смеялись, раскачивались и топтались, сцепившись рука об руку. Они рассказывали о суровых зимах и конце смерти, которая для каждого означало две вещи, но являлось одной.
В завершении празднества он поцеловал девушку, а она улыбнулась, засмеялась и вложила в его руку деревянный крест. Он засыпал на светлой почве, глядя на звёзды и созерцая среди них созвездия. Охотник и змея. Скорпион и справедливое бесчестие. Она прошептала ему на ухо, и все огни погасли.
Он очнулся на берегу, к которому уже подкрадывался рассвет. Прокряхтевшись, он огляделся. Здесь не было ни костра, ни пепла, ничего. Никаких следов чьего-то присутствия. Девушка пропала, они все пропали. Всё это был сон?
Он пошарил в кармане и нащупал деревянный крест. Он почувствовал на своих плечах накинутый шерстяной плащ. Нет. Это было взаправду. Кто-то здесь побывал.
Он встал на свои уставшие ноги и двинулся обратно. Шуршали листья. Здесь не было ни звука, а свет проникал с трудом. Ворон глядел на него, аккуратным движением склонив голову. Его это не интересовало.
Книга была в дешевом пластиковом переплете. Печатные книги были редкостью, а этой было, по меньшей мере, два столетия. Он приоткрыл её, наблюдая, как с треском отклеивается корешок. И он отскочил на пол.
Его глаза были новыми и свежими, какими они оставались в течение десятилетий. Его мозг был стар, но, когда он читал, тот пульсировал дальше, выше, громче, завывая в разумении, которое никогда не могло быть затуманено. Это было светило человека, который прошёл через старость и вернулся с другой стороны, готовый быть обворожён вновь.
В средние века, весной и летом, обычно готовились к сельским праздникам, называемыми Костяными огнями. Их устраивали крестьяне, бросавшие кости в костёр, чтобы отогнать духов. Подобно многим празднествам, это были торжественные мероприятия, которые обычно сопровождались фиглярством, выпивкой, а также духовными и материальными потворствами, вместе с
Он не стал читать дальше. Вдали щебетали скворцы, а его сознание было охвачено огнём.
Ведь оно всегда было охвачено огнём. Седеющее поле и низкие облака могли затушить его — лишь на время — но он не мог погаснуть. Снаружи был мир, полный людей, грязи и мерзости, крови и боли, жизни, озеленявшей все уголки мироздания. Суматоха, никогда не повторяющаяся дважды, слово, созданное этим бренным миром.
Он не знал, зачем увидел прошлое, но это дало ему толчок вверх, вперёд, его конечности пришли в движение. Он шёл. Его плечи были расправлены, его глаза были устремлены на металлический неон и искусственные луны, и он шёл, раздавливая ботинками слабую траву, бежал вниз по склону холма, готовый вновь, снова желавший мира. Один город, затем два, затем тысяча, затем череда путешествий, свет, жизнь, тот полуночный изгиб!
2.
И так он вернулся в мир. Это захватывало его, как это было когда-то. Он начал с самых низов, но у него было всё время, которое можно вообразить. Он стал баламутом, реформатором. Он выступал с величавыми речами с вершин высоких памятников, нескончаемая молодость помогала его словам звенеть среди толп и небес. Законы сменялись, виновники наказывались, бумажки разлетались по ветру, пока он взмывал и смеялся.
Он вновь состарился; не телом, но сознанием. Пробивались новые идеи, к которым он был враждебен, упрямо настаивая на праведности старых методов, его методов и, хотя он этого не признавал, его положения и статуса. Он стоял на вершине очень высокого здания, вглядываясь вниз, на муравьёв и линии, пересекающиеся в клеточку. Слишком много. Он наблюдал за паразитами, грибками, пожирающих мёртвую сущность этих металлических деревьев.
Он сглотнул остатки виски. Он снял своё пальто, затем свой пиджак, и аккуратно положил их на стул. Он провёл своей рукой по стеклу, затем резким рывком разбил его. Ветер завывал в его ушах, в то время как он, сложив руки, побежал вперёд и занырнул.
Он ударился о землю и разбился, после чего ушли месяцы, чтобы собрать его воедино. Только лучшее для великого реформатора. Фальшивый шок бессмертного мира на лицах в шубах, глядящих во вне с экранов телевизоров — вот что он помнил. Вот что видели его глаза, день за днём, пока строилось его новое тело на мрачных белых столах, над которыми простирался швец.
Он вернулся на свою ферму. Деревенское обаяние, которым она когда-то обладала, пропало, ведь её окутала застройка, но его леса и пастбища по-прежнему оставались его законной собственностью, и поэтому никто не мог за них уцепиться. Высокие здания становись ещё выше, а тут всегда было местечко для овец.
Понадобились десятилетия, чтобы стать полностью забытым. Он просматривал мемуары, слёзы, пламенные речи о себе прежнем. Они вопили в небе по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. На этот раз он стал забывать своё имя. Это не имело значения. История была слишком необъятна, чтобы её помнить.
Большую часть ночей он знобил, пока вдруг не перестал. Тени строений становились выше и внушительней. Теперь небеса стали орать, величие мерцающего шума. Тираны грязного космоса умоляющие, выпрашивающие больше голосов для своего курса, больше солдат для Империи, больше рабочих для колоний.
Он взял свою подушку и сжал её поверх ушей. Он бы почитал книгу в попытках погрузить себя в другое время и место, но ручища светил проникли в его комнату и сдавливали его голову, как тиски. Он кричал, он ревел, а жильцы высоких зданий задавались вопросом, кто испытывает такую боль. Они никогда не додумывались посмотреть вниз.
Затем, одной ночью, это случилось снова. Свет огней в лесу. И он снова встал, едва сдерживая слёзы. Он в этом нуждался. Здесь было очень холодно. Он нуждался в них всех. Он заковылял, полупроснувшись и полусмеясь, чтобы выйти из дома и зайти в ночь.
Жизни промелькали лихорадочной киноплёнкой. В одной итерации он был звёздным скитальцем, отшельником, что странствовал с планеты на планету, рассказывая будоражащие умы истории. В другой, он был величайшим капитаном торговых судов, прославленным своей честностью и храбростью. Он был сказителем легенд и учёным, раскрывшим тайну Континуума Майклс. Он был славным парнем и шаловливой девчонкой, послушной лошадкой и грозным змеем.
Он пересекал океаны Сириуса IV, того неудачного эксперимента по терраформированию. Он смотрел в глубину океана, на крабов, кутерьму и фермы бесконечных водорослей, и заметил в этой запутанности своего рода тривиальный, монолитный сланец.
В этот раз, он стал небесным купцом у Черты Поглощения, той пламенно-огненной области пространства, что окружала черную дыру галактики. Он и другие спускались в неё, совершая вылазки в поисках странных сокровищ, держа гарпуны и световые пушки наготове и испытывая нереальность, таящуюся за её пределами. Он видел там женщину, глядящую вверх, изрекавшую бессловесные и незабываемые звуки отчаяния.
И теперь, как он и делал каждый раз, он вернулся на свою ферму. Тысячелетия выправили здания вокруг неё; не стало ни городов, ни деревень. Земля была одним винтиком империи из триллионов таких, и жили теперь там только деревенские и ностальгирующие — пристанище для однажды-смертных, того крошечного меньшинства из семи или восьми миллиардов, что родились ещё до вечности.
Могло пройти десятилетие. Могло пройти столетие. Но каждый раз он замечал огонёк, встречал их в лесу и возвращался в мир. Костры светили высоко, а они плясали странными кругами. Он не знал и не мог сказать, были ли это одни и те же люди каждый раз. Никто другой никогда не видел их, не заикался о них. Он полагал, что эта вещь была одной из таких.
Он сел на берегу и смотрел на восходящий рассвет. Все весельчаки обессиленно лежали или выпивали эль с медовухой. Они говорили о грядущем урожае, о графине, о людях шерифа. Некоторое время он интересовался этими разговорами. Ему было интересно, неужели это действительно разговоры из прошлого, или же это было просто умопостроение, фантазия?
Зачем он пришёл сюда? Цикличность его жизни продолжалась не ослабевая. Каждый раз, пытаясь сопротивляться, он, казалось, тем или иным способом, вновь позволял этому случиться. Суматоха миров уже не казалась такой однообразной, но казалась более гнетущей. Но он думал таким и ровно противоположным образом много раз.
Нет. Он знал, зачем пришёл сюда. Он пришёл сюда, когда его взяла простуда и озноб, когда он был отвергнут или выпнут, или разочарован действительностью. Он пришёл сюда, потому что мужчина, которым он был в прошлом цикле, женщина, который он был до этого, каждое его воплощение изначально было кем-то другим.
Он пришёл сюда, чтобы умереть. Ради тех вещей, которые все они испытывали за шторами глаз, но никогда о них не говорили.
Огни погасли. Весельчаки исчезли. Он встал, вздохнул и взглянул на солнце. Настало время плясать снова.