Прошу прощения. Позвольте мне минутку поразмыслить.
Первое, что я помню – это то, как я был ввергнут в пучину небытия, погружен в глухую тишину. Моё тело не чувствовало боли; все мои остатки, которые должны были схлопнуться, не были чисто физическими. Но я по-прежнему был самим собой. В какой бы то ни было форме или виде, но всё же я существовал, хоть и не физически.
Это трудно объяснить тому, кто этого не чувствовал. Так что дайте мне ещё минутку.
Представьте, что чувствует красиво обставленная комната без окон, и представьте, что это чувство осязаемо. А теперь, представьте, что в этой комнате выключили свет. Комната по-прежнему существует, и она по-прежнему прекрасно обставлена, а вы увидели её, и у вас было это чувство. Но больше вы не видите комнату. Способности к ощущению этого чувства в его чистейшем виде больше нет.
Я одновременно существовал и не существовал в полной тишине не дольше мгновения. И потом я начал, извините, что отзываюсь о своей второй половинке как о человеке, я начал двигаться. Что-то протягивало меня через гильзу, что-то достаточно узкое для того, чтобы проходить вплотную, и это длилось достаточно долго для того, чтобы я смог ощутить это на каком-то уровне, и для того, чтобы я смог, как бы так выразится… "услышать" что-то.
Я попробую объяснить на итальянском настолько, насколько смогу: там присутствовало единое ощущение "симфонии". Не как "сумма её частей", а "единая" "симфония", которая чувствовалась как нечто цельное. И она не начиналась и не заканчивалась; Казалось, будто оно всегда было во мне, словно я зашёл в пустую комнату, в которой вовсю крутилась пластинка. Единственное направление, которому я мог следовать – это прямо, но не назад, так что я мог предположить, что это было не совсем звуком. Но это…
… знаю, что не стоит давать волю чувствам, но иначе тут никак не скажешь: это было прекрасно. Если бы я мог остаться там навсегда, я бы так и поступил.
А потом, ни с того ни с сего, я снова стал существовать. Вот только… секунду.
Прежде чем я мог что-либо сделать, я почувствовал, что внутри меня что-то рухнуло. Всё, что я делал, казалось неправильным, "болезненным". Мне было тут не место, ничему от меня или же чему-либо обо мне, будто я был круглым колышком, пытающимся вбить себя, в квадратную дырку, смятым и искорёженным, принявшим нехарактерную форму, которую не была присуща мне изначально, просто для того, чтобы поместиться туда. И в то же время я был сжатым и беззащитным, так, словно… простите, так, словно "выражение" "меня" было раздавленной и пробитой банкой, которую я пытался вместить.
Я ничего не делал. В буквальном смысле, по крайней мере. "Бытность", раздумья, существование, некая невидимая сила отрывала, отталкивала меня от всех попыток существовать.
Я открыл рот, чтобы закричать, и тогда поймал себя на том, что я гармонирую с… кажется, это была скрипка.
Из того, что "было", было на тот момент скрипкой, что-то исходило. Нет, может и не звук… сложно объяснить словами. Скрипка была там, она была везде, всё было пронизано ею, она была чем-то столь же естественным, что и гравитация, но в то же время она бросалась мне в глаза, будто волдырь на гладкой коже. Чем бы это ни было, оно было громким, будто кто-то волок деревянный шкаф по деревянному полу. Я мог заткнуть уши, кричать, что есть силы, бежать, куда глаза глядят, и я всё равно бы слышал эту скрипку.
Не знаю наверняка, сколько я "пролежал" там, будучи беспомощным. Какое-то время я думал, что смерть стала не самой плохой перспективой, но я даже не мог умереть "должным образом", будто моя смерть была обусловлена каким-то неписаным правилом. И наконец, после того, что должно было быть вечностью, на протяжении которой я был бы не в состоянии что-либо делать, я покорился скрипке.
А потом боль начала ослабевать, и я смог снова "быть".
Пожалуйста, дайте мне ещё минутку.
Я не смогу подобрать достаточно верных слов для того, чтобы описать, где я очутился. Наиболее близким аналогом будет квартира, в которой нет мебели, нет ничего, и пустоту которой нарушает лишь тонкий слой… чего-то. Чего-то нарочитого, будто это что-то пыталось передать сообщение, которое, по крайней мере, для меня, подчеркивало то, что чего-то нет. И я знал, что вернулся на участок содержания, и это было нечто большее, чем декорации.
Я был окружён искривлёнными, небрежно созданными, но очевидно "бутафорными" людьми, если можно так сказать. Все были изувечены, из-за какого-то воздействия, животного или из-за чего-то другого, но никто из них не был мёртв. Никто не был мёртв вне зависимости от размера их ран. Я не совсем уверен, что они вообще могли умереть; и все они не казались обеспокоенными тяжёлыми травмами настолько, чтобы сделать нечто большее, чем просто бестолково лежать.
Моим первым побуждением было обратиться к одному из них, но даже говорить было… ну, "перформативно". То есть я не мог говорить, не поя, или ходить, не пританцовывая, или писать, не прибегая к написанию поэзий или симфоний. Вся вселенная была созвучной со скрипкой, вопящей из глубины моего сознания, словно в сценической постановке. Для того чтобы сделать что-либо другое надо было прорвать слой исполнения, зайти за завесу или упасть в темень, находящуюся за краем сцены.
И помимо этого бессодержательного концерта бессмертия(?), там было кое-что примечательное. Я ходил и танцевал на протяжении, наверное, нескольких дней, отчаянно пытаясь разобраться в окружающей меня обстановке. В окружении, в котором не было ни страданий, ни боли, или животных, выпеченных в формах для выпечки, было лишь глубокое чувство "отсутствия". Чего-то не хватало, чего-то, перед, чем скрипка никогда не должна была отчитываться, словно область, о существовании которой вы знаете, но на которую вы в то же время не смотрите. Будто оно не было важным по отношению к тому, что происходило.
Но я не мог остановиться. Выбирая между лучшим пониманием моего положения и положения людей, умирающих вокруг меня, бессмертие гнили, вряд ли было бы идеальным выбором. И я продолжил расследования во всём участке содержания, пытаясь найти некое подобие объяснения.
А потом я съел вишню.
И вдруг, я почувствовал, как растворяется огромный вес моего бытия. Скрипка исчезла; и её сменила знакомая симфония. Я сидел за столиком, в закусочной и рисовал великолепный спектр новых и будоражащих цветов, а рядом пел женский квартет… мой разум с трудом пытается сформулировать мысль. Но я знал, что это было прекрасно, это было настоящим.
А потом я проснулся.
Боль приспосабливания к скрипке усилилась шоком, вызванным слабостью. Мир вокруг меня казался не просто гнетущим, он казался неполным. Отсутствие "чего-то" сделало меня уязвимым; а хуже всего было то, что воспоминания о том, что я потерял, улетучивались.
Вторая ручка коснулась бумаги, она была утеряна.
И я попробовал снова, в попытке вернуть то блаженное чувство; я ел вишни, готовил их, заваривал чай из коры, листьев и цветов, делал всё, чтобы вернуться в ту реальность, и каждый раз меня затягивало обратно в полумёртвое ничто. Так что я нарушил главный запрет: я съел плоть одного из музыкантов.
На короткое, прекрасное мгновение я снова очутился в симфонической пустоте.
Когда моё существование восстановилось, я оказался в шумной камере, в ловушке чуждых ограничений. Отовсюду послышался рокот труб, и мой непрерывный вопль на идиотскую неправоту, которым я пытался выразить свои чувства.
Пытаясь приспособиться к этому, страдания не облегчаются. Возможно, они протекают быстрее, но это всё же не то, к чему можно приготовиться. Правила каждого… музыканта, скажем так, они так же уникальны, как и вездесущи. Даже подготовка к следующему человеку – это нарушение правил, установленных нынешним.
Я даже не припомню, кто был следующим. То есть, какой мир был следующим. Было подобное чувство незавершённости, дыры, в которых должно было что-то находиться. В большинстве из них Фонд существует, но с ними всегда что-то не так. Здания, люди, всё в ровной степени искажено, как и их окружение. Будто гротескные карикатуры, играющие роль, предписанную музыкальными инструментами.
Вы спрашивали меня о тетради и всём, что там находилось. Там была карта. Десятки карт. Но даже их не хватало; пока ты выучишь их названия и места, указанные на них, ты просто затеряешься в догадках. Я подумал, что если смогу определить, где я находился и где я в конечном счёте оказался, и как я проделал этот путь, то, может быть, мне удастся найти дорогу домой.
… а вот то, что я сообщу дальше, может быть опасным для восприятия.
Каждый мир, в который я попадал, был настроен на мелодию конкретного инструмента. Некоторые из них настроены на минорный лад: я отчётливо помню вселенную, в которой Фонд проводил экскурсии по рощам. В некоторых всё обстояло куда хуже: другая вселенная заперла меня, я был неподвижным, неспособным чувствовать вкус или запах, или чувствовать что-либо кроме раскалённого металла и горящего пластика, будто я находился в стене кода чисел, словно жгучий шок, который раз за разом проносился сквозь мою жизнь. Однако я сохранял веру в то, что я, в конце концов, вернусь домой.
Этот идеал был единственной вещью, которая заставляла меня танцевать. Дом был полноценным, он был красочным, и ярким, и "целым". Существование не было принуждено к тому, чтобы выражать что-либо помимо полноты бытия. И оно было тихим. И, полагаю, именно поэтому, даже когда Фьоренца появилась повсюду, кроме этого места, я пренебрёг этим миром.
Наверное, что-то изменилось, потому что до этого я не замечал виолончель.
