Капрал Лоуренс всегда был всем не по душе. Не то чтобы к нему все подряд относились предвзято, да и сам он не был бирюком, просто так уж случилось, что он был из тех людей, которые по-другому скроены. Однако, в окопах Первой Мировой слово "нормальный" было термином весьма относительным, да и к жизни относилось постольку поскольку, так уж вышло. Лоуренс сражался, выполнял приказы, не мешал другим солдатам, а большего от него и не требовалось. Так почему же людям становилось не по себе рядом с ним? В таком месте, где основным поводом для беспокойства было заживо гниющее мясо на твоих костях, личностный конфликт значил в разы меньше, чем порез от бумаги.
Что до самого Лоуренса, к этой проблеме он подходил как обычно. То есть совершенно не осознавал, что его избегают. Как слепой человек не может грустить об утраченных воспоминаниях о цвете, капрал Лоуренс не мог печалиться отсутствием компании. Он был тихим человеком - ему не с кем было поговорить - и мало двигался из-за долгих периодов вынужденного ничегонеделания. Вражеский окоп, примерно в километре отсюда, затихал на несколько дней кряду, и скука с нервозностью давили на душу сильнее обычного… и к ним прибавлялась тревожность, которую Лоуренс, казалось, излучал, словно тепло.
Хуже всего было то, что не было никаких очевидных причин не любить капрала. Он был простым человеком среднего роста и телосложения, с ничем не примечательным голосом и образом действий. Никто не помнил, чтобы он хоть раз повысил голос от радости и гнева. И всё же водились у него кое-какие странные привычки. Он не сводил с людей взгляда на пару секунд дольше, чем диктовали нормы приличия. Он почти всегда плохо спал, а соседи по койкам говорили, что во сне он почти постоянно бормочет. Когда удавалось разобрать эти сонные разговоры, их содержание казалось странным и могло заставить занервничать. Один рядовой перевёлся в другую казарму, когда услышал из уст капрала Лоуренса имя своей дочери, а затем - приглушённый, булькающий смешок.
Народ склонялся к мнению, что командиры послали его из окопов, просто желая держать его подальше, а не из-за боевых навыков - с воинским ремеслом Лоуренс не ладил. Вместе с четырнадцатью однополчанами Лоуренса отправили по чудовищно изуродованной ничейной полосе между окопами, чтобы отряд провёл разведку вражеских укреплений и, при возможности, захватил их. Многие надеялись, что в этот раз Лоуренсу представится случай доказать преданность своей стране, героически сложив за неё голову.
И как раз в период его отсутствия, в те три дня, когда солдаты ходили пригнувшись, ожидая внезапного залпа, кто-то начал задавать вопросы. И раньше, и сейчас, поднимать тему капрала Лоуренса в разговорах считалось табу, но после того, как он вместе со своей "аурой" удалился, слухи начали циркулировать со всей сладостью запретного плода. Никто не помнил, чтобы он хоть раз говорил о доме. Ему не приходило надушенных писем, он сам никогда ничего не писал на подмокших, заляпанных грязью листах. Он часто говорил о своих снах, бывало, досадовал на нехватку провизии и удовольствий, но делал это как-то без души.
Даже более высокопоставленные чины начали задаваться вопросами. Никто не мог найти приказа на его размещение. Он прибыл с отрядом подкрепления из Франции… но документов по нему не было. Другие бойцы из того подкрепления ни разу не видели его до той ночи, когда их затолкали в вагон вместе с другими обрывками потрёпанных германцами войск. Среди рядовых поползли шепотки, что капрал - злое наваждение. Почти у всех, кто спал с ним в одном бараке, появилась траншейная стопа, и даже комнаты, в которых он обычно ошивался, приобретали плесневый и болезненно-сладковатый запах, слишком густой даже для окопов.
Те бойцы, которые отправились в ничейную полосу, ничего об этом не слышали и вообще не задавались подобными вопросами. Очередной боец, чья похоронка уже подписана и ждёт печати. Они двигались быстро, пригнувшись, перебежками между воронками, скользя по грязи и перебираясь через колючую проволоку. Кроме колючки, в выжженной полосе, казалось, ничего не росло. Последний рывок, прыжок в окоп - и их встречает не лающая немецкая речь и не выстрелы из винтовок… а густая, близкая тишина. Приготовившись к нападению из засады, бойцы двинулись по туннелям и коридорам окопов.
Бойцы и без того нервничали, а найденное и вовсе не успокоило их нервы. В окопах воняло потом, плесенью и тонким привкусом гнилых плодов. Казалось, в каждую ямку и трещину наползла мерзкая, приторная слизь, липкая, словно клей. Те места, куда она попадала, потом чесались. В том мире, где крысы и насекомые обычно норовили выхватить еду изо рта, не было ничего живого, даже мухи. В оружейной творился полный беспорядок, пол был усеян патронами, винтовки были разбросаны как кегли. Столовая оказалась разгромленной начисто - обгорелые, изуродованные столы и стулья были составлены в центре комнаты, а пайки как будто крепко утоптаны в землю множеством ног. И всё так же, солдаты не заметили ни живой души, ни единого покойника. Это заставило их занервничать ещё сильнее.
Первое тело обнаружил рядовой Диксон. Он даже успел вскрикнуть, перед тем, как его стошнило.
Человека в этом опознали только потому, что ничего другое не подходило по размеру. Оно лежало на полу казармы. На всём полу. Мягкие ткани каким-то образом оказались… размазаны, как масло, по земляному полу. Тут и там, словно мёртвые деревья на застывшем болоте, под разными углами торчали кости, покрытые пятнами гнили. Череп находился на верхней полке одной из коек, лицом в сторону двери, и в его треснувших глазницах торчало десять блестящих костяшек пальцев. Один из бойцов осмотрел череп - затылок оказался разбит, а внутри не было ничего, кроме рыхлого, как мочалка, гнилого языка.
Нашлись и другие трупы, один другого страннее и страшнее. На полу обложенного мешками с песком поста обнаружилось кольцо из рук. Пальцы были переплетены, как прутья корзины, запястья переломаны и потрёпаны. Двое мужчин в тоннеле, кожа тонкая и пергаментная, как у мумий, глаза смотрят в никуда, челюсти отвисли нечеловечески далеко, одежда - рваньё под слоем маслянистой чёрной дряни. От сортира отшатнулись даже самые стойкие, дрожа и сдерживая рвотные позывы. Сортир был переполнен, в вонючей жиже плавали куски мяса… а вся поверхность была усеяна, казалось, тысячами блестящих глазных яблок, нервные пучки которых торчали наружу, словно рыбьи хвосты.
Первым дыру обнаружил капрал Лоуренс. Остальные бойцы начали утверждать, что бережёного Бог бережёт, и лучше уйти побыстрее из кошмарного окопа. Дыра была небольшой, в недавно отрытой части окопа - начале новой ветки окопов, тянущейся ближе к расположению противника. Отверстие было всего метр с небольшим в ширину и казалось случайно отрытым проходом в какую-то пещеру. Внутри была непроглядная темень. Рядовой Диксон, пришедший в себя и находившийся после пережитого в блаженном ступоре, видел, как капрал потыкал край дыры носком ботинка, потом присел, чтобы посмотреть внутрь… и вдруг свалился туда головой вперёд. Всё произошло так быстро, что рядовой не успел даже вскрикнуть.
Рядовой был хорошим солдатом и рванулся к месту происшествия, чтобы помочь товарищу. Его ответы на случившемся потом допросе никак не пролили света на то, что же происходило в те две минуты, пока капрал Лоуренс находился в дыре. Диксон ничего не видел, а густая тьма, казалось, пожирала свет факела уже в паре метров внутри дыры. Звуки были… был шорох по гравию или чему-то подобному. Было какое-то булькающее шевеление, был сухой шелест, который напомнил рядовому о панцирях жуков, которые он собирал когда-то летом. Когда он позвал товарищей на помощь, из дыры вдруг поднялась отвратительная вонь, словно от давно протухшего террариума. Подоспевшие на помощь солдаты обнаружили Диксона беспомощно скорчившимся от позывов рвоты.
Когда они подоспели, из дыры показалась рука. Все, как один, подняли винтовки и рявкнули, чтобы владелец этой бледной, дрожащей руки назвал себя. Затем у них на глазах из дыры показалась вторая рука, а за ней - бледная и трясущаяся голова капрала Лоуренса. Он был заляпан чёрной слизью, похожей на смолу. Давясь приступами кашля, он подтянулся и вылез из дыры рядом с Диксоном, который хватал ртом воздух. Солдаты рванулись было помочь ему, но тут капрала вырвало мощным потоком той же отвратительной слизи, которая покрывала всё его скрюченное тело и пропитала форменные штаны, безнадёжно их испортив. Трогать его никто не хотел, пока неудержимый, казалось, поток мути не перестал литься из него. Лоуренс упал без чувств, глаза закатились, тело обмякло, как у выпотрошенной рыбы.
Со всей возможной скоростью бойцы убрались из окопа. Капрала пришлось половину времени тащить волоком. Об укрытии, о возможной гибели никто не думал - только о бегстве. Они одолели расстояние в рекордный срок и повалились в родной окоп, как охапка дров. Один боец, когда-то забивший немца до смерти кирпичом, зарыдал и, сотрясаясь, свернулся в позе эмбриона на полу. Подоспели офицеры, изолировав солдат и расспросив тех из них, чей рассудок был наименее помутнён. Их рассказ можно было бы с лёгкостью счесть враньём и галлюцинациями, но честные, умоляющие взгляды бойцов говорили об обратном. Офицеры успокоили их, списав их состояние на боевое истощение и испытание странных газов… а когда измождённых бойцов отконвоировали прочь, сосредоточенно и безмолвно переглянулись.
Капралу Лоуренсу было почти не о чем доложить. Он мало что мог (или хотел) сказать о времени, проведённом в дыре. По его словам, он провалился и упал во что-то, похожее на подземное водохранилище или же на засыпанный сортир. Звуки и запахи, о которых рассказал рядовой, Лоуренс не комментировал никак - некоторое время он барахтался, затем выбрался как раз в тот момент, когда подоспели бойцы. И вправду, казалось, он практически не пострадал. Более того, он, казалось, воодушевился сильнее обычного, и, широко улыбаясь, оглядел командиров, когда его отпустили восвояси и велели молчать о произошедшем.
За последующие несколько дней капрал полностью переменился. Он стал разговорчивей, но однополчане быстро начали тосковать по былому неловкому молчанию. Он болтал о том, как же хороши закрытые пространства, какое творение и какое разрушение расцветает в них и вокруг. Об упущенных удовольствиях - от объёма и содержания этих речей кое-кто пригрозил капралу Лоуренсу тихой и бесславной смертью… отчего улыбка, не сходившая теперь с лица Лоуренса, только стала шире. Рядовой Диксон, спавший на одной из соседних коек, как-то шёпотом признался товарищу, что проснулся однажды ночью и увидел склонившегося над ним капрала, глаза которого горели как серебряные доллары. Труп рядового нашли на следующий день. Он запутался в колючей проволоке, а его кишки растянулись во все стороны вокруг на три метра.
Из того окопа никто не пережил войну, хотя мало кто погиб в бою. После гибели рядового Диксона окоп скосила волна болезни. Странная, иссушающая болезнь, казалось, пожирала плоть, словно кислота. Люди просыпались и видели, как ещё недавно здоровое мясо гниёт, чернеет и сочится. Одного из сержантов нашли в сортире, покрытым сплошным шевелящимся ковром из крыс. Звери не отпускали тело даже под пулями, а от их зубов пострадало несколько солдат, но тело удалось унести. Вскоре пришло облегчение, хотя большинство бойцов разослали по госпиталям, докуда многие из них так и не доехали, скончавшись в пути от болезни.
Капрала Лоуренса перевели в психиатрическую лечебницу во Франции после нескольких жалоб из госпиталя, куда его отправили изначально. Похоже было, что его поведение указывало на усиливающееся умственное расстройство. Кульминацией стала попытка изнасилования медсестры, в результате чего она лишилась трёх пальцев на правой руке и перестала видеть правым глазом. Капрал досаждал другим пациентам своими тихими бреднями о бесконечных коридорах, о погоне в темноте, о плоти, раскрытой, словно книга. И, хотя его поведение всё меньше склонялось к агрессии и всё больше - к тревожному, это списывали на чрезмерное боевое истощение.
Несколько раз он пропадал из палаты и появлялся только через несколько часов как ни в чём не бывало. На него пытались давить, но тогда он начинал монотонным голосом тянуть "У каждого дома осталась подруга", пока доктора не уходили, опустив руки. Соседи по палате умоляли перевести их подальше от шепчущего безумца. Затхлая плесневая вонь витала в воздухе там, где он оставался, а случаи заражения и странной иссушающей болезни, которая выкосила его родной окоп, витали вокруг, подобно облаку. Несколько попыток перевести бойца натолкнулись на бюрократические проволочки. Никаких документов по нему не удалось обнаружить. Ни документов о поступлении на службу, ни наград, ни происшествий, ни даже свидетельства о рождении. И всё это время он часами сидел по-турецки на своей постели, временами напевал не в лад или перечислял имена соседей по палате, прерываясь на короткие, булькающие смешки.
Как-то раз, ночью в ноябре, капрал Лоуренс и ещё восемнадцать людей исчезли за пять минут в момент пересменки медсестёр в три часа ночи. В палате воняло ржавчиной, маслом, плесенью и сладким запахом распада. Чёрная слизь покрывала постели размашистыми чёрными мазками, лежала широкими пятнами на полу, проедая паркет. Поначалу не удалось обнаружить ни следа людей. Во время поисков одна из сестёр отодвинула кровать и едва не свалилась на зловонное углубление в полу. Внутри него спиралью, плотными витками, были аккуратно разложены сотни зубов. После пересчёта удалось найти зубы каждого из исчезнувших… кроме одного.
Ни капрала, ни людей так и не нашли. Под градом ужасов с передовой инцидент затерялся и с лёгкостью забылся. Рассказы о проклятом окопе ходили на фронте, и нередко рассказчиков обрывали - это было плохой приметой. Но всё же слухи ходили… слухи о странных смертях, о пропавших людях, которых удавалось отыскать через несколько дней, живыми, но сломленными до неузнаваемости телесно и духовно. Рассказы о странном тёмном силуэте, который появлялся в разбомблённых городах Европы.
Возможно, это - единственная фотография капрала Лоуренса. Она была сделана через несколько дней после того, как он вернулся из той дыры в немецком окопе.