<< Акт II, сцена II: Переговоры
То, что в настоящее время люди называют Вселенной, начало и окончит свое существование непостижимым для нынешних и будущих поколений человечества образом. В тот момент, когда "преемственная" раса Homo sapiens sapiens обретет понимание космического происхождения и эсхатологии, на Земле уже будет существовать группа организмов настолько отличных от человеческого рода, что между ними и человечеством не будет ничего, что можно было бы назвать "взаимосвязью". Эта группа организмов также не будет являться ни "видом" в таксономическом плане, ни "организмами" в биологическом плане, ни "группой" в плане социальном. И в момент, когда это знание обретали они, я наблюдал за ними. Полагаю, они осознавали мое существование в той точке времени и пространства, знали, что я окажусь именно в этом месте и именно в этот момент, так же, как человек знает о паутине, которая растянута в углу одной и той же комнаты на протяжении многих лет, но на деле не подозревает о существовании паука. Они знали о моем присутствии и знали о моем бессилии, о моей неуместности в их жизнях и намерениях. Они не придавали никакого значения моему существованию, делая его менее реальным. Они пугали меня.
Я — не один из них. Я — один из вас. Я не знаю, кого из нас это больше пугает.
Я — Чужак. Это определение, которое дает вам понять меня. Определение, которое автор этих строк избрал, чтобы обозначить мое существование. Я не намереваюсь пытаться определить себя как-то иначе, поскольку это отвлечет меня от моей цели в данный момент. Я выбрал тринадцать отрывков цепей событий, произошедших в нескольких значимых вселенных. Я привожу эти отрывки в завершении этой истории. Они расположены таким образом, что, как я понимаю, выбранные мною события предстанут в сюжетно-осмысленном порядке и позволят приготовиться к тому, что должно было оказаться концом, наступившим прямо посреди кульминации, однако это не всегда будет походить на "хронологический порядок" в том смысле, в каком его понимаете вы. Приношу свои извинения за непоследовательность.
Смысл этих интерлюдий заключается в том, чтобы обеспечить чувство удовлетворения в моменты их случайного обнаружения. Остальные возможные смыслы представляют собой не более чем совпадения.
Человек начинает писать рассказ. Он вынужден поддерживать отношения без любви и начинает вкладывать частицы своей жизни в свою работу, отчаянно пытаясь сделать ее значимой для кого-то, хоть для кого-нибудь, хотя бы для самого себя. Он создает меня — своего deux ex machina, и отныне вечно будет сомневаться в правильности этого поступка. Рекурсия не заканчивается.
А я создал его — так же, как он создал меня. Рекурсия не заканчивается никогда.
Дэвид Эскобар обильно истекал кровью на полу абсолютно герметичного, но совершенно неэстетичного бетонного строения, когда неподалеку начали взрываться вакуумные бомбы. Именно такого конца ожидал Дэвид Эскобар, поэтому он не был разочарован. Одна из боеголовок взорвалась меньше чем в тридцати футах от него; следователи, которые позже прибыли на место происшествия, его останков там не обнаружили. Умирая, он смеялся.
Разумеется, на этом его история не заканчивается, но вы это и так знали.
К тому времени, как Олимпия добралась до Алексильвы, ее синтетические мышцы всё еще словно горели огнем. Доктору Кроу либо не пришло в голову заново разработать механизм выделения молочной кислоты в перенапряженных мускулах, либо не удалось найти способ устранить болевой синдром. Либо он просто не заботился о таких мелочах.
Дороги Алексильвы, как и в большей части городов этой цивилизации, образовывали концентрические круги с акрополем посередине. Такая планировка брала свое начало в попытке объединить греческий культ Аполлона с туземными мифами о сотворении мира. В Новой Ойкумене были запрещены любые религиозные практики, однако веяния старых религий всё еще пронизывали общество, о чем подавляющее большинство граждан на самом деле не подозревали. Олимпия дошла до широкой наружной улицы города с четким обозначением "КРУГ CXLI". Оттуда был виден переулок, обозначенный "РАДИУС ПАРМЕНИДА". Олимпия знала, что от Университета Алексильвы ее теперь отделяли семьдесят кругов по направлению к акрополю и пять радиусов по часовой стрелке. Она продолжила путь.
Первые дома, до которых она добралась, пустовали. Согласно изначальной планировке город раскинулся куда шире, чем требовалось его населению; дома на окраинах были стары, сам их запах был стар. Будто бы в них никогда никто не жил. Она направилась дальше вглубь города и обнаружила там дома, в которых было чуть больше признаков жизни, но и они были пусты. Заброшены. Там не было следов сражения; граждане страшились чего-то более абстрактного. Похожий страх могла бы вызвать полнейшая политическая неопределенность. Расстояние до Университета меж тем сокращалось, и вскоре она услышала крики и прерывистые звуки разрядки какого-то оружия — стаккато, узнаваемое везде и всюду. Строения Университета были лишь немного крупнее близлежащих домов; в этой вселенной не существовало градостроительных норм как таковых. Она миновала квартал, пересекла еще один радиус ("РАДИУС ГЕРАКЛИТА" — было обозначено на углу) и оказалась прямо в кампусе Алексильвы. Неподалеку располагался естественно-научный комплекс.
Олимпия слышала, как в нескольких кварталах от комплекса вели бой целые воинские подразделения. Что бы ни представляло из себя их оружие, оно было энергетическим; по улице пронеслись кольца фиолетовой плазмы, оставляя ожоги на мостовой, и чья-то армия, наступающая на Университет, со своей задачей не справилась. Оттуда же донеслись чьи-то крики. Олимпия продолжила путь к естественно-научному факультету. По тому, что она назвала бы счастливой случайностью, если бы у нее не было лучшего определения, ближайшая к ней женщина-охранник отвлеклась на что-то при ее приближении; она умерла мгновенно, а у Олимпии теперь было оружие. Она вошла в здание.
Вы уже успели позабыть о женщине-охраннике. Жизнь ее была мрачна, а смерть — бессмысленна.
При уничтожении Зоны-38 уцелели двое — их эвакуировала Ро-1 на вертолете прежде, чем началась бомбардировка. Командир Лопес взглянул на них — оба теперь спали. Когда он и его ребята прибыли в Зону, женщина-ученый проснулась, а когда бойцы вошли в помещение, она и заключенный плакали в объятиях друг друга. Они так же обнимали друг друга в вертолете; они были практически неразлучны, а у Лопеса не было времени с ними спорить. Это выглядело по-своему мило и — Лопес не мог отрицать — как глоток свежего воздуха после того ада, из которого они их вытащили.
Хотя больше всего его интересовало, что в этих двоих, мать их, такого особенного.
Мир — мрачное место. Лопесу это было известно. Это ему объяснил Айшем Харрис, и ему предстояло вспомнить об этом еще не единожды.
Джейме МакДжиллиган по мере возможности смотрела на Грега Истмена. Выстрел, пришедшийся вскользь, расколол череп, и теперь глаза работали не совсем как надо. Но боль держала микрочипы под контролем, и она его видела.
Разумеется, она любила его всегда. Не в романтическом плане; едва ли он вообще мог рассматриваться ею как мужчина именно в романтическом плане. Нет, Грег всегда был… всегда был кем-то вроде брата. Они работали вместе с начальной подготовки. Провели вместе больше времени, чем любая пара разнополых людей, испытывающих друг к другу романтические чувства, на протяжении всей истории человечества, не говоря уже о парах друзей. А сейчас они должны были вместе умереть.
Истмен смотрел на Джейме, испытывая приблизительно то же самое. Он, должно быть, был не в себе, раз на протяжении всех этих лет никогда не желал Джейме так, как она желала его, но они оба были профессионалами — и им хватало ума не позволять себе ничего такого. Они были товарищам — camaradas.
Они слышали, как над головой пролетают самолеты, слышали, как бывший командир смеется над ними как безумный, но видели они только друг друга, когда началась бомбардировка.
Автор требовал жертвы. Я не мог спасти всех. Их история оканчивается здесь. Мне очень жаль.
То, как Олимпия захватывала здание естественно-научного комплекса, — отдельная история, но нет смысла здесь ее приводить. Достаточно будет сказать, что сочетание скрытности, потрясающей силы и прогнозирования передвижений персонала с точностью до минуты давало Олимпии неоспоримое преимущество над всеми силами сопротивления, находящимися в здании.
Олимпия добралась до нижних перекрытий здания. Реактор противоформы был огромен — это был экспериментальный прототип; ректор Университета, Анаксагор, настаивал на том, чтобы Алексильва обладала значительной ролью в национальном научном прогрессе.
Тем не менее, учитывая ужасающие возможные последствия выплеска энергии реактора, были приняты некоторые очевидные меры безопасности. Одной из этих мер было размещение реактора под землей. "В данный момент это им не слишком поможет", - мрачно подумала Олимпия, проходя по одному из подмостков.
Всё произошло очень быстро, пока она болталась в воздухе на полпути над реактором. Свист, затем вскрик. Яркий поток света, обрушившийся на нее с периферии зрения. Ревущая волна плазмы, сперва оплавившая, а затем разнесшая в клочья мостки прямо перед ней и разрушившая опоры той части, на которой стояла она. Приступ паники, когда металл под ее ногой подался вниз, а сама она вдруг поняла, что камнем падает на твердый стеклянный пол камеры реактора. Глухой мокрый удар черепа о пол. Шаги по направлению к ней. Тихое ворчание на языке, которого Олимпия не могла узнать как следует. Ей удалось распознать отдельные слова: пара греческих, арабское, но ничего связного. В конце концов голос (мужской, как она поняла) принялся повторять одно и то же слово — с каждым разом всё отчетливее, пока она наконец не различила, что он говорил.
- Ор… оризация, - говорил он. - Орниация. Оригация. О… Организация. Ты… Организация.
В камере реактора противоформы разворачивается практически кульминационная сцена, когда туда приходит Анаксагор. Милефан всё еще там. Олимпия потеряла сознание, снова пришла в себя и теперь притворяется спящей. Анаксагор подкрадывается к Милефану и разоружает его. Они вступают в рукопашную схватку, используя различные тайные боевые техники: первый сочетает чрезвычайно продуманные, отточенные до совершенства навыки со старой, традиционной школой боя, второй сражается в менее строгой манере, непредсказуемость которой не раз застает Анаксагора врасплох в течение схватки. Здесь изображается символическая метафора, причем весьма наглядно — кровью и потом на стеклянном полу. Это столкновение старости и молодости, прогресса и реакции, стрелы Зенона и человека, обманом вынужденного держать мишень.
Когда кончается бой и кончается песок в песочных часах этого вечного танца, Олимпия убивает уцелевшего и забирает плазменную пушку. Я не стану называть имени победителя, потому что я видел как схватку, так и смерть обоих, и я видел, как они распались на гамма-лучи и пыль через какие-то полчаса. Смерть превыше любых побед.
На специально рассчитанном расстоянии от Александрии было размещено небольшое количество подвижного саморазмножающегося камня. Он принимает форму небольшого животного и как можно быстрее спешит прочь от города. Теперь его не увидят, пока он сам того не пожелает, и пока того не пожелает его хозяин.
Я показал Олимпии, в какой последовательности переключить рычаги, чтобы вызвать перегрузку реактора противоформы. Она прекрасно всё запомнила. Она повторила последовательность, как можно быстрее покинула здание и побежала.
Ей не суждено было выжить. Меньше чем за секунду до взрыва реактора ее озарила еще одна вспышка света.
Так много вариантов развития событий предусматривают убийство. Думаю, именно поэтому я вмешиваюсь в немалую часть этих вариантов. Я не хочу, чтобы у кого-то сложилось впечатление, что я всесилен; у меня, как и у любого живого существа, есть свои ограничения, если рассматривать их с объективной позиции. Я вижу не всё, и я не могу видеть все возможные варианты будущего. С убийствами эти варианты приобретают очень четкую форму. Как только из системы исчезает всё лишнее, а отдельные нити сплетаются в прочные сюжеты, возникает что-то около дюжины вариантов будущего, в котором могут очутиться живущие ныне. На мой взгляд, это удовлетворяет все еще двигающее мною примитивное стремление к совершенству.
Я никогда осознанно не превращал энергогенерирующее устройство в орудие массового уничтожения, предоставляя разумному воинственному импералисту-телепату возможность начать захват планеты. Я также никогда вновь не совершал этого, а единичные действия для меня редкость. Когда реактор был полностью дестабилизирован, что закончилось взрывом материи-антиматерии, я увидел все возможные варианты будущего. Мир еще никогда не был так уныл, так безнадежен.
Я видел взрыв, когда энергия и материя, разорванные в клочья, рассеялись повсюду. Это в самом деле походило на закат; великолепное зрелище. Сотни тысяч людей погибли; добровольная эвакуация из Александрии Лесовой снизила число пострадавших до такого уровня. Погибшие вошли в город вооруженными, намереваясь убивать друг друга. Они сгорели все вместе.
Я видел истоки роя. Каменные солдаты и их хозяева вынесли уроки из предыдущего столкновения с людьми и действовали хитрее. Камни образовывали новые армии и атаковали разрозненно. Атаки набирали обороты, неся смерть понемногу, тут и там, разрушая строения, сооружая новые аванпосты для собственного воспроизводства. Когда дело дошло до серьезных сражений, едва ли их можно было назвать таковыми. Каменные армии Анесидоры стали легионом, абсолютно преданным ей, тогда как их противниками были философски разбитые люди. Ни пощады, ни отступлений. Пленников брали в качестве пищи; после Анесидора должна будет размножить людей как скот, чтобы обеспечить себе пропитание.
Сюжет время от времени отклонялся от описанного мной, но в общих чертах таково было будущее Новой Ойкумены. Университет Алексильвы сгорел и пал едва ли намного раньше, чем сгорел и пал окружавший его город. Государство, к которому относился этот город, сгорело и пало еще раньше, чем одно из творений Алексильвы, разросшееся, переполненное гневом. Последовательность событий, которых никогда не происходило, оказалась на свалке истории.
Грязная была работенка. Сойдет.
Человек сидит в кресле, слева от него мурлыкает солнечно-рыжий кот. Комната освещена только экраном ноутбука. Он прикидывает, сколько времени потратил на проект, который только что завершил, сколько времени провел, обдумывая, сочиняя, переписывая, редактируя; сколько раз открывал его, чтобы изменить всего пару слов и снова закрыть, сколько раз засыпал над ним. Его охватывает страстное желание показать свою работу кому-нибудь, желание, которое он чувствует каждый раз. Он всегда боится быть отвергнутым. Он нередко сталкивался с ним за те полтора года, что работал над проектом. Он отмахивается от тех, кто чересчур серьезно относился к мнениям о его работе, но глубоко внутри он всегда будет видеть тех, кто не отнимает у его труда именно того, что, по его меркам, могли бы отнять, посчитав ошибкой. Личное поражение. Он думает, не стереть ли все напрочь, оставив историю незавершенной. Теперь это даже почти никого не волнует.
Он думает о своей жене в соседней спальне. Да, за эти полтора года он нередко бывал отвергнутым. Он многое потерял. Но приобрел намного, намного больше. Он улыбается и публикует свою работу, замыкая круг.