Данная статья является переводом, требующим вычитки, и ещё не проверялась модерацией.
Страница может содержать стилистические ошибки и смысловые неточности.
По ту сторону звезд Второй Ночи, дальше Континуума Майклс и Запретной Линии, на одной из самых дальних точек Кол-Роадс находится разрыв. Разрыв не в ткани или бумаге, но в самой реальности; разрыв, возле которого законы физики и здравого смысла не всегда имеют значение.
Кто-то считает этот разрыв черной дырой — величайшей черной дырой во всей галактике. Но это не черная дыра. Нечто иное, уже начавшее было разрушать реальность, пока некое случайное событие не остановило разрушение. Люди, глядя в это нечто, видели то, что предпочли бы забыть. Они видели себя, видели расстилающуюся перед ними вечность — и видели, сколь бесконечно мала даже эта вечность. Они видели ужас бытия, видели лица всех, кого потеряли, и видели миллиарды причин собственной ненужности. Видели тьму, окутывавшую их, сводившую с ума, и были не в силах избавиться от этой тьмы, даже закрывая глаза.
Поэтому они объявили местность вокруг национальным парком и пригласили туристов. Они сочли это отличной идеей.
Приглядись. На самой грани — видишь? Видишь это кольцо огня? Они зовут его Чертой Поглощения. Узкая полоса света в месте, где одна реальность сталкивается с другой, и пламя течёт в разрыв, словно расплавленный шоколад. Диаметром в сотни или тысячи световых лет неудержимая масса некоей неправильности.
На четырех точках по периметру — док-станции. Невообразимых размеров плавучие платформы, на которые ежегодно прибывают миллионы туристов. Это не так уж много: заглянуть в Бездну решались лишь люди особого сорта, достаточно безрассудные, безумные или отчаявшиеся. Но этих людей хватило, чтобы покрывать расходы на содержание станций.
И были исследователи, те немногие смельчаки, что готовы были одолеть любые преграды на пути к богатству или славе. На хлипких корабликах первопроходцы опускались со станций в Бездну, позволяя ей изменить, исказить собственную сущность ради некоей призрачной цели.
Многие возвращались. Некоторые — нет.
Но попробуй присмотреться еще. Приглядись к пространству между станциями. Там, на самой грани, в некоем ненадежном подобии баланса находятся наблюдательные пункты. Пункты эти, крошечные, рассчитанные лишь на троих, нужны для наблюдения за краями линии. И возле этого края сидят ученые, латают разрывы, заменяют истрепавшиеся нити, сохраняя структуру кольца цельной.
Не сказать, чтоб это сложно. Опасно, быть может — совсем слегка, — но вся суть лишь в базовых знаниях кинетической фрагментации. А вот что на самом деле тяжело, так это выдержать одиночество и скуку. Если человек остается наедине с собственным разумом и двумя посторонними людьми, которых раньше почти наверняка не встречал — что-то в нем постепенно сдвинется. И, в конце концов, его будет преследовать искушение просто сесть и глядеть в окно.
Кто-то такого не выдержит, но есть и те, кому здесь нравится. Некоторые видят в этом месте лишь красоту — огонь, бесконечную ночь и бездонную пустоту внизу. Им льстит ощущение суровости фронтира, им достаточно нехитрого утешения в чтении книг и, наконец, их устраивает удаленность Империи с ее бесконечной политикой. В общем, неплохое место для тех, кто хочет пару десятков или сотен лет передохнуть, решая, что делать дальше.
Ведь когда в нашем распоряжении — все время мира, убегать приходится нередко.
— Апельсины.
Голос Мэри оглушительно прозвенел в тишине, разбудив задремавшего было Мехмеда.
— Вот чего мне точно не хватает. Апельсинов.
— Мы без проблем ввезем сюда апельсинов, — ответил Мехмед и зевнул. Подходило время его смены, а он допоздна смотрел старое кино. Он любил старое кино, старые книги и еще много чего старого — благодаря им он чувствовал связь с прошлым.
— Тебе скоро на выход?
— Очевидно, как только Цукико вылезет из ямы. На кой черт она торчит там так долго?
Мэри пожала плечами:
— Она любит смотреть вниз. Хотя не похоже, чтоб на нее это влияло.
Мехмед вздохнул и поболтал ногами со скуки. Он попал на станцию с месяц назад, Мэри — два месяца. Их двоих, неопытных новичков, направили сюда на замену предыдущей паре, сбежавшей в страхе перед Бездной. В конце комнаты отдыха, на доске, висели фотографии всех бывших сотрудников Пункта 281, и Мехмед нередко подолгу их рассматривал. Лица на них были счастливыми и улыбающимися, словно сошли с открыток.
Цукико не очень-то о них говорила, но Цукико вообще говорила мало о чем. Тело ее было моложе их, но разум явно много старше. Лицо, по которому ясно, что оно видело слишком многое — истертое и поношенное, словно старая кожа. Она всегда одевалась в черное и не носила украшений, кроме старой медали, приколотой на груди. С обязанностями она отлично справлялась, но нередко Мехмеду приходилось заставлять ее оторвать взгляд от Бездны — слишком долгий взгляд. Он слышал, что Цукико работала здесь десятки лет.
Мехмед не любил думать о Бездне. Что-то в ней его нервировало.
— Молока нет?
Это была первая фраза Цукико за последние несколько дней, а они в ответ смогли только отрицательно покачать головами. В кои веки никто не был срочно нужен, и у всех них выдалась свободная минутка; Цукико читала, сидя в углу, а Мэри с Мехмедом играли в шахматы.
Монументальное окно в стене комнаты отдыха выходило на звезды; те перемегивались и танцевали в парах и тройках. Мэри могла назвать каждую, только взглянув: Скопление Изембард, Новая Нефритовая Страна, Эмили Уэйк… Сотни, тысячи звезд, и вокруг каждой — собственные станции и колонии. Раздумья о том, сколько же там жизни, вызывали у Мехмеда головную боль.
— Ну и ладно, — Цукико встала и потянулась. — Тогда, может, чаю?
Мэри и Мехмед переглянулись. Цукико перекинулась с ними обоими не больше чем десятком слов — и вдруг предлагает приготовить им чай. Оба плавно, осторожно кивнули, чем Цукико явно осталась довольна.
— Ребята, я не кусаюсь, — она поднялась, включила чайник и окинула их оценивающим взглядом. — А могу и угадать, как вы дошли до жизни такой.
— Ну, давай, — ухмыльнулся Мехмед. — Но тогда и мы будем угадывать.
— Отлично. — Она прищурилась и бросила на Мехмеда долгий взгляд. — Дай-ка взглянуть… Тебе примерно пятьсот, нет, шестьсот, да? Твои родители — Новички, явно ненамного старше тебя, почти наверняка расстались, когда тебе было пять. Тебе выпал случай работать с КинФраг, и ты прибыл сюда, убегая от некоей личной трагедии. Что-то вроде того?
— Мне только триста двадцать. Но в остальном пугающе точно.
Цукико рассмеялась, даже расхохоталась. Приятно было видеть, как она делает хоть что-то, кроме как смотрит.
— Отлично. У тебя же, Мэри, ситуация обратная. Твои родители относятся к тем немногим, что остались вместе навеки, на тысячи лет закостенев в отмирающей традиции моногамии. Ты тоже молода, но не настолько… восемь веков? Девять? Ты хотела попасть на границу, бросив все прочее, заняться чем-то новым. Похоже, ты изучала КинФраг именно для того, чтоб попасть сюда. И не могла дождаться начала новой жизни.
Мэри подняла бровь.
— Ты заглядывала в мое досье?
— Никакой такой театральщины. Просто провела здесь достаточно, чтоб перевстречать все сорта людей, какие могут быть. Готовые развалиться безумцы, мечтатели, скитальцы с разбитыми сердцами. И в какой-то миг своей личной вечности каждый побывает здесь или где-то еще. Это словно караван-сарай между двумя перестановками жизни.
Мехмед наклонил голову вбок.
— А что же до тебя? Я могу попытаться. Бывшая военная, моложе, чем кажешься, и этот мир тебе уже настолько поперек горла, что ты ищешь что угодно, если оно избавит тебя от этого, будь это даже забвение Бездны.
Цукико, направившись к ним с чашками чая, хихикнула.
— Одно из трех — не так уж плохо, парень. Но эту историю мы расскажем в другой раз.
Однажды ночью они увидели, как в Бездну рухнул корабль. Тонкий металлический трос, удерживающий его на Северной станции, просто оборвался. Все трое смотрели из окна, как корабль кружится, дергаясь и вращаясь, а потом тонкие щупальца ночи обвились вокруг него и потащили вниз.
Это взволновало Мехмеда и ужаснуло Мэри, но Цукико с почти скучающим видом продолжала пить чай.
— Я видела такое слишком много раз, — буркнула она. — Старые добрые времена космоморяков, героев спуска, давно прошли. Они понимали, как и когда надо отступить, а нынешние… у них будто ограничители посрывало. Чересчур они жадные и чересчур сдвинутые. Готовые на все ради славы и сокровищ.
— Как-то ты очень уж цинична, — сказала Мэри. — Они, может, видят это совсем иначе. Романтическим приключением, где риск — цель, а не средство.
Цукико бросила на нее острый взгляд:
— Как думаешь, сколько в космосе людей? Пятьсот миллиардов в Империи… Еще триста в Селестрии, сто в Конфедерации, и Нефритовой Стране, и еще, и еще. Как думаешь, сколько из них из черепа вон лезут со скуки? И, зная, что слово «романтический" может надоумить миллионы таких ребят броситься туда же, ты все еще назовешь это так?
Она медленно вытянула руку и прижала ладонь к стеклу.
— Мы не способны умереть. Вообще никто не способен. Пусть даже сломается тело, но мозг выживет. Содержимое нашего черепа — в ловушке плоти, но так будет не всегда. Думали вы когда-нибудь, что будет с вами, если вы пройдете через Бездну? Раньше это убило бы нас, раз — и все, но теперь…
Все трое молча поглядели в Бездну. А потом отвернулись.
И Мэри, и Мехмед поняли, что Цукико что-то скрывала. Она тщательно оберегала свое прошлое — хранила его, как жуткую тайну, и лишь улыбалась их спонтанным попыткам угадать что-то из ее жизни. Как-то раз они попытались поближе разглядеть ее медаль, а Цукико только высмеяла их меньше чем школьное знание японского.
Но чего Цукико не скрывала, так это политических взглядов. Напрочь аполитичный Мехмед чувствовал себя сбитым с толку, когда пытался слушать споры напарниц о насущных вопросах дня сегодняшнего. Мэри, с ног до головы ярая приверженка хаскеллизма, считала старомодный эрикизм Цукико едва не личным оскорблением, и часы напролет они потрясали друг перед другом утопическими моделями, пока не звенел сигнал начала смены одной из них. Оставшаяся из женщин обязательно пыталась убедить Мехмеда в правильности ее идеологии, и он непременно соглашался, находя ее аргументы совершенно разумными, пока вторая, вернувшись со смены, не припечатывала все недостатки идей первой.
— Нельзя просто взять и удалить Саллюстиум! — горестно возопила Цукико. — Они чуть ли не единственные не дают Селестрии получить полный контроль над Андромедой, и Бог знает, что нас тогда ждет!
— Селестрия — это мелочь, Цу, — утомлённо ответила Мэри. Она только вернулась с восьмичасовой смены и хотела спать и только спать, но Цу зачиталась её лентой новостей и была крайне возмущена «этими вашими хаскеллитскими пристрастиями, которыми от «Таймс» теперь так и несёт». Мэри несколько раз демонстративно широко зевнула, но напарница не уловила намека — мысли ее витали не здесь.
Откуда-то послышалось отдаленное бормотание Мехмеда «не далековато ли это заходит, Мэри», а следом за ним — грохот. Меметико-защитный костюм Мехмеда был ему великоват, и он то и дело спотыкался об него, стоило ему выйти на смену. Мэри и Цу синхронно закатили глаза и дружно рассмеялись.
— Знаю, знаю, — кивнула Цу, усаживаясь напротив Мэри со своим обыкновенным чаем. — Я кошмарная древняя реакционерка, а ты хочешь спать. Извини. Я росла не при демократии, так что мне это всегда интересно.
Мэри удивленно распахнула глаза:
— Уже больше двух тысяч лет прошло с последней диктатуры. Сколько же тебе лет?
— Невежливо спрашивать у дамы ее возраст, — поддела Цукико. Вздохнув, она дотронулась до медали на груди. — Я стара, очень стара, Мэри. Старше, чем ты думаешь.
Повисла длинная пауза, нарушаемая лишь ревом огня за окном да редкими ругательствами Мехмеда. И в конце концов Мэри сказала:
— Ты ведь из Изначальных, так?
— Ты? — Мехмед, услышав вопрос Мэри, просунул голову в дверь. — Слушай, мы думали…
Цукико долго молча смотрела в окно. Потом отстегнула свою медаль и погладила ее.
— Медаль за участие в Великой Восточноазиатской войне. Прямиком оттуда.
Мехмед округлил глаза.
— Сколько же тебе… в смысле, когда…
— Девяносто девять. Когда Смерть умерла, мне было девяносто девять.
В окне ревело пламя. Гудели и завывали электрические огни.
— Родилась я двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот двадцатого. В сочельник, хотя в Японии это слово ничего и не значило. Сражалась на войне. Десятки раз чуть не погибла. Но продержалась до конца. Потом у меня ушли годы на… это, впрочем, неважно. Но когда все случилось, я уже была слабоумной, а жизнь прошла впустую. Слишком поздно я поняла, о чем сожалела. Сожалела о семье, поле, работе… обо всем. И тогда случилось чудо.
Голос ее звучал еще более устало, чем голос Мэри. Мехмед открыл было рот, но, перехватив резкий взгляд Мэри, стушевался и скрылся в своей комнате. Мэри робко кашлянула.
— Ты, наверное, так много повидала…
— Верно, но память — штука ненадежная. Вам, молодым, не понять, каково быть одним из нас, одним из первых. Знаешь, почему прирост населения так долго был низким? Потому что мы помним, как это — потерять кого-то. Мы видели смерть наших родителей, смерть братьев и сестер, видели, как наших собственных детей хоронят раньше нас. Из всей моей семьи в живых осталась я одна. И смерть их была чистой, гораздо чище, чем муки вечной жизни.
Мэри сжала ее руку.
— Мне жаль, Цу.
Женщина улыбнулась:
— Что есть, то есть. Забудь. Иди поспи немного.
Неделю спустя Мехмед опять обнаружил Цу глядящей на Бездну. В нескольких сотнях километров от Пункта в Черте обнаружился разрыв, и Мэри отправилась подлатать его. Цу в последние дни стала сдержанней, но выглядела счастливой, как человек, наконец изливший душу.
Но в этот раз глаза ее были широко раскрыты, и она, прижав ладонь к стеклу, плакала. Мехмед совершенно не знал, что ему делать, и просто положил руку на плечо Цу в неопределенно-успокаивающим жестом. Взглянув в сторону Бездны, он увидел зовущее его лицо Марши и тут же отвернулся.
— Мехмед, я тут уже так долго…
Таких слов он не ждал. Цу всегда казалась твердой и уверенной. Всегда владела собой. И происходящее теперь было непривычным… И тревожным.
— Тебе хочется этим заниматься?
— Да. Нет. Не знаю. Но я должна быть здесь.
— Тебя никто не принуж…
— Нет, нет, ты не понимаешь, — Цу выдохнула и опустилась в кресло. Мехмед направился на кухню сделать ей чаю, и как раз в этот миг в шлюз вошла Мэри. Она быстро оглядела разыгравшуюся сцену и нахмурилась.
— Что ты сказал ей, Мехмед?
— Я не…
— Он ни при чем.
Теперь окно выходило на звезды. Цу продолжала смотреть.
Мэри села; Мехмед принес чай, и все они какое-то время сидели и молча пили. А потом Цу сказала:
— У меня что-то в голове.
Напарники в недоумении наморщили лбы, но Цу этого даже не заметила.
— Очень, очень давно, до того, как всё случилось, женщина по имени Мэрион Уилер вложила что-то мне в голову. Им нужно было кое-что забыть, и они решили, что забуду именно я. Использовали то, что называлось «амнезиаком». Метод сдерживания антимемов — старый, но это было единственное решение, пришедшее им в головы. Я была стара, отошла от дел, жить мне оставалось недолго… как думали они. Та идея умерла бы вместе со мной, похороненная прямо в голове. И все должно было закончиться.
Сверкали звезды. Их приглушенный свет заливал комнату.
— Но потом произошел Омега-К, и поводов, о которых следовало волноваться, прибавилось. Тогда много чего случилось. Слишком многое нарушило условия, слишком многое нужно было сдерживать, слишком много… всего. Я стала неважна, а после обо мне просто забыли, и… и я все равно ничего не помню, так какая теперь разница? Уилер пропала, и с тех пор прошло много веков до того дня, когда мой мозг отремонтировали.
— Я уже слышала эти слова, — пробормотала Мэри. — Омега-К.
— Но сейчас я снова вспоминаю. — Казалось, будто Цукико говорит откуда-то издалека. — Только амнезиак может так долго держаться. И оно все еще глубоко… пока. Но оно было опасным, едва не самым опасным из себе подобных. Когда я рядом с Бездной, мой разум… искажается. И воспоминаниям труднее прорваться. Но это не навсегда. Рано или поздно оно выйдет наружу, и я не знаю, что будет тогда.
Снова тишина, снова вид на Бездну. Мехмед подумал о вращении. Все непрерывно вращается и вращается вокруг себя же и всего остального. В том и заключалась Вечность. Когда время растягивается, длится и длится, проматываясь от точки к точке — это не череда новых событий. Это череда событий старых, происходящих вновь и вновь в той же последовательности, с каждым кругом постепенно распадающихся и искажающихся. Ничего не меняется, пока все, что только можно сделать, не оказывается уже сделанным.
И Мехмед встал и произнес:
— Так давай выясним.
